Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2007)

Отказ от символа веры в литургии, составленной героем романа, знаменует принципиальный отказ от богословских схем, даже и в минималистской их редакции. Текст литургии дает возможность различных интерпретаций в точках, имеющих самое чувствительное значение для нормативного церковного сознания, требующих для него определенности, по существу определяющих нахождение по ту или эту сторону церковной ограды. Улицкая ее демонтирует: для Улицкой смысл этой ограды давно утрачен, как утрачен смысл каких бы то ни было богословских рамок.

Улицкая начала свою ревизию в “Людях нашего царя”, но там она была только (хотя и остро) заявлена — в “Даниэле Штайне” она звучит в полный голос. Положим, ревизия началась много раньше, но в “Людях нашего царя” Улицкая впервые, по-видимому, об этом написала. Причем потребность высказать — не раскидать по персонажам, а высказать — от первого лица то важное, что она пережила и продумала, была столь велика, что она поставила свои размышления в книгу, не слишком для этого подходящую: механическое, вызывающее недоумение добавление к основному корпусу. Не могла ждать, сердце горело. В “Даниэле Штайне” все органично, все на месте.

Обложка книги представляет собой рамку, в которую название не умещается: слово “переводчик” выходит за рамку — внятная визуальная метафора происходящего в романе.

Смерть Даниэля — горящая машина на Кармеле — прямо апеллирует к огненной колеснице, унесшей на небеса пророка Илию. Улицкая обрекает огню леса Кармеля, принося их в жертву метафоре. Ее герой с такой жертвой ни за что не согласился бы, но кто его спрашивал?! В отличие от библейского рассказа, в романе не нашлось Елисея, которому этот новый Илия оставил бы свой плащ как материализацию благословения и символ преемственности. Ничего подобного: церковь, созданная трудами Даниэля, разгромлена и закрыта, община распалась. Камень-штайн оказался строителями определенно отвергнут.

Улицкая, глядя вослед огненному шлейфу, остается у разоренной и разрушенной церкви в неструктурированном пространстве свободы с “призывом к личной ответственности в делах жизни и веры”, которым завершается книга. “Я надеюсь, что моя работа не послужит никому соблазном, но лишь призывом <...>” — вполне в духе русской литературы былых времен. Что касается надежды, что “не послужит никому соблазном”, то она заведомо тщетна, и сдается мне, Улицкая об этом прекрасно знает.

Сразу после этого призыва — последняя фраза книги: “Оправдание мое в искреннем желании высказать правду, как я ее понимаю, и в безумии этого намерения”. И тут есть одна вещь не менее интересная, нежели потребность в оправдании, вещь вовсе не предумышленная, но от этого только прибавляющая в остроте: близкое соседство “соблазна” и “безумия”. В двадцать пятом кадре является вдруг апостол Павел1. И занавес падает.

1 “А мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие” (1 Кор. 1: 23). (Примеч. ред.)

Любительский опыт апологетики Церкви “от противного”

Малецкий Юрий Иосифович — прозаик. Родился в 1952 году в Куйбышеве (Самаре). Окончил филологический факультет Куйбышевского университета. С 1996 года живет в Германии; работает экскурсоводом по культурно-историческим маршрутам Европы. Автор романов “Убежище”, “Любью”, “Проза поэта”, “Физиология духа”, “Конец иглы”, повестей “Ониксовая чаша”, “Копченое пиво” и др. Ю. Малецкий в ответ на просьбу редакции “Нового мира” стать третьим участником обсуждения романа Л. Улицкой “Даниэль Штайн, переводчик”, придавая особое значение этому литературному событию и не удержавшись в границах предполагаемого лаконичного отзыва, прислал текст объемом в несколько авторских листов. При этом заметив: “Я давно взял за правило не высказываться о своих собратьях по перу, памятуя пушкинское „людей, о коих не сужу затем, что к ним принадлежу”. Если я впервые решился по такому поводу разинуть рот публично, то это только потому, что на сей раз просто не могу молчать”.

Представленное ниже размышление — дайджест, который вынуждена была составить редакция отдела критики в качестве единственного выхода из затруднительного положения. Ю. Малецкий планирует довести работу над полным текстом до конца и опубликовать ее позднее.

Мне говорили, давая эту книжку с собой, когда я возвращался на чужестранщину: это удивительная книга — и притом так легко читается!

Когда, после таких рекомендаций, я убедился, что она продается на любом книжном лотке в Москве, чисто Маринина или Дашкова, что это и правда — бестселлер, а потом еще увидел ее в Самаре, за 1100 км от Москвы, на столь же почетном месте на книжных лотках, — я все-таки еще не понимал, какого уровня популярности эта книга. Только когда мой приятель поехал из Мюнхена в Ульм, — и первый, кто оказался его соседом, был русский, и не просто русский, а человек, переведший обе книги Й. Хёйзинги с фламандского, — я понял: эта книга о религии, о Церкви — сенсация.

Потому что тот элитный культуролог говорит моему приятелю: “Я сейчас читаю изумительную книгу „Даниэль Штайн” — и весь мой круг читает ее — с восторгом. Вот где наконец сказано, что такое настоящий священник, какой должна быть христианская любовь…” — и все такое. Не буду приводить весь список восхищенных, скажу только, что здесь, за бугром, у нас, русских, эта книга повально косит ряды сенсационным воздействием, как примерно в России фильм “Остров” (сравниваю лишь феномен темы, ставший феноменом восхищения). После такого специфического успеха я понял, что имею дело с чем-то из ряда вон выходящим за последние 136 лет со дня смерти Ф. М. Д.

Специфика же успеха вовсе не в том, что книга неплохо написана. Да, читать и правда легко; с чисто профессиональной точки зрения все сколочено умело, заполировано под “нон-фикшн” да еще соединено с древним жанром агиографического повествования. Настораживает разве что язык: почти все: и араб, и немка, и прочие — говорят и пишут на каком-то едином эсперанто — на “общелитературном” русском языке хорошего школьного сочинения. Отсутствие речевой дифференциации дает ощущение некоторой монотонности, что и обеспечивает “беззанозистое” чтение. Впрочем, как выясняется постепенно, эта речевая гладь имеет свои плюсы: отсутствие “грамматической ошибки” не должно отвлекать от главного героя, с которым так или иначе пересекаются пути всех переписывающихся, ведущих дневники и т. п., назначение их — не довлеть себе, а в первую очередь вылепить центральный образ. Надо сказать, попытка удалась — главный-то персонаж как раз выглядит вполне живым, индивидуально говорящим и очень нестандартно ведущим себя; от начала до конца он верен себе, своей нестандартности — и своей идее.