Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2008)

А Джон Джонсон вернулся было в Лондон, но это был уже совсем другой город, нежели тот, в котором он, сидя в своей каморке, слушал “Ярбёрдз” и снимал партии Клэптона. Город был присыпан кокаином, развеселые люди в блестящих тряпках прожигали жизнь под заводную му-зычку, которую создавали такие же развеселые люди в таких же блестящих тряпках. Все блестело и переливалось. Над этим праздником царил рыжий полубог, объявивший себя пришельцем из космоса. По старой памяти Джон забрел в ту самую студию, где работал семь лет назад. Его узнали и потащили смотреть, как пришелец записывает очередной гимн. Песня была хороша, слов нет, но в ней не хватало устойчивости, звуки расползались, и их было уже не собрать для мощного забойного припева. В углу стояло несколько гитар, Джон взял одну, поставил ногу на стул звукооператора и принялся — как когда-то — подбирать жесткий рифф. Через несколько минут он понял, что здесь нужен не рифф, а полноценный проигрыш, но проигрыш этот должен быть не в середине песни, а в самом начале, в зачине, и только потом голос должен перехватывать мелодию. Джон попытался объяснить это продюсеру, тот выслушал его, пожал плечами, повернулся было к пульту, потом развернулся к Джону еще раз и попросил сыграть. Затем из-за стекла появился и сам полубог. Он действительно был похож на пришельца, даже глаза разного цвета и разной формы. После недолгого производственного совещания сошлись на том, что валлиец прав. Это был апофеоз. Джону Джонсону жали руки, его обнимали, потом повезли показывать жене пришельца, друзьям пришельца, девушкам и парням друзей пришельца; в одном из перевалочных пунктов этого звездного пути его буквально заставили припудрить нос звездной пылью. В ноздрях защипало, на глаза на миг навернулись слезы — только для того, чтобы после навести полную резкость, мир стал ясным, точным и очевидным, впереди была только слава и только деньги. Под утро Джонсон с сердечным приступом оказался в госпитале. Через неделю он выписался и уехал на родину, в Абериствит. Гитарист полубога нажо-ристо записал вступление к главному звезднопыльному гимну; с тех пор прошло тридцать с лишним лет, того гитариста нет в живых, пришелец уже не пришелец, а просто полубог, и на концертах он иногда поет ту самую песенку. Прослушав проигрыш, он хватает микрофон, принимает героическую позу, и за секунду до того, как открыть рот, полубог вдруг вспоминает того скромного валлийца, у которого — как жаль! — была аллергия на кокс.

Джон Джонсон экстерном закончил историческое отделение родного университета, защитил магистерскую диссертацию, где интерпретировал изыскания собственного отца, и вот уже тридцать лет, том за томом, издает документы местных средневековых правителей и англо-валлийских лордов. Сейчас Джонсон-младший остановился на эпохе после восстания Овайна Глендура. Все вышеизложенное он поведал сотрудникам исследовательского центра фотографии города Голуэй в июне 2006 года.

Винография: трава забвения.

Многовместимость и компактность CD,

не говоря уже о чудесах почти бесплотного айПода, вытесняют из памяти винил как вещь, винил как жанр, винил как меру времени. Сама лексическая замена “пластинки” винилом произошла лишь с появлением компакт-диска, когда понадобилось обозначить предмет, стремительно уходящий в область технической архаики. В химическом термине-обрубке уже совсем непонятного полихлорвинила (материал, из которого изготавливаются виниловые диски) вычитывалась, однако, вполне понятная, общая драма. Точнее, драм было две. Сначала объект винил вас в неследовании за прогрессом, а затем, старея с вами на пару, наоборот, — в отказе от собственного прошлого с его грузноватыми радостями.

Картошка со свининой. Торт, изнемогающий от сливок. Некалькуляция калорий. Обильнотелые дивчины с заявкой на скорую полноту — но как они смеялись и как отводили взгляд, не отводя рук! Круглопузость отцов — хозяев мира, полнота матерей, стыдливо забранная в кримплен, — гаранты покоя и нерушимости жизни. Пласты юношеской памяти. Пластинка. Пласт. Диск. Дисок. Дисочек. “Махнемся пластами”.

Пластинка была большой, ее конверт представлял самостоятельную ценность. Особенно ценились “раскладушки”. Из двухстворчатого альбома часто вырезалась середина, отдельная радость дискачей. Сколько таких трофеев хранится в частных собраниях поклонников “Кисе” из Луганска, цеппелини-стов из Малой Муховки... Конверт демонстрировал иную вселенную, под которую подстраивали ту, что имелась в наличии. Даже в “Белом альбоме”, чей снежный минимализм объявлял бой психоделическому разноцветью, был — знатоки помнят! — постер-вкладыш с сине-кислотным Ленноном во вздыбленных очках и желто-голубым Ринго-Рудольфо-Валентино. Выражение лиц и костюмы музыкантов, съемочный антураж становились знаками высшей реальности, требовали соответствия. Действительность, помеченная партийными лозунгами, перемечалась надписями “The Beatles” (“the” читать как “тхе”), “Led Zeppelin”, “Slade”, выведенными на парте или задней обложке школьной тетрадки, рядом с “Торжественной клятвой пионера”.

Общее время звучания пластинки равнялось 35—40 минутам. Любимым кассетным форматом поэтому были полуторачасовые пленки с двумя сорокапятиминутными сторонами. На одну сторону влезал целый диск; к нему делалась дописка. Нередко дописки были интереснее основного альбома. Потому что, даже если вы тихо ненавидели какие-нибудь “Дип пёрпл” или “Юрай хип”, иметь их записи полагалось, и баста. Но на дописке можно было позволить себе робкое проявление собственного вкуса. Действительно новое и любопытное появлялось сначала в качестве дописки.

Пластинка имела две стороны. Отслушав первую сторону, диск переставляли. Заграничные проигрыватели с автоматической перестановкой были сущей редкостью. Не помня названия песни или не умея его произнести на языке оригинала, можно было попросить поставить “третью на первой стороне” или долго нахваливать достоинства “предпоследней на второй”. Пластиночная двусторонность влияла на драматургию вечеринок и любовных свиданий. Разухабистый пляс прерывался паузой, заливавшейся стопкой водки. В случае же медляка пауза требовала смотрения в глаза партнерши, задумчиво поправлявшей юбку. О чем думали женщины в этот момент? О любви? О такси? О подруге, позвавшей на вечеринку и зажатой в угол кухни хозяином дома? Перерыв между двумя сторонами пуантиро-вал интимные рандеву, давал возможность разобраться в чувствах, ответить на главные вопросы, разрешения которых с замиранием ждали ангелы любви, семьи и детопроизводства: он — не он, стоит — не стоит, дать — не дать. “Ты, это, сторону перемени”. Или — противоположное, многообещающее: “Да ладно, потом переставишь”.