Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2008)

Девки вдруг вскочили и куда-то быстро пошли — может быть, купить еще семечек или “взять пивка”. Тепловоз, который маневрировал, коротко свистнул и потащил пятивагонный состав в поля, к деревенькам, к небольшому городу, до которого пятьдесят километров. Вагоны погромыхали на стрелках, и три тусклых красных хвостовых огонька медленно уплыли за пологий поворот.

Минут через пять вернулись девки, с пополненным запасом семечек и “пивком”. Опять расположились на лавке. Хлебали, грызли, ставили бутылки на землю, плевали, стряхивали, часть шелухи попадала на бутылки, и они брали их опять и отхлебывали, и опять Шурик приедет, вот тот чувак и новый хахаль.

Тапов попытался было почитать неинтересную книгу, чтобы немного развеяться, но из этой затеи ничего не вышло. Непрерывно стреляющие, размышляющие и ударяющие друг друга по лицам герои распадались на фрагменты, и уже было непонятно, кто кому причинил моральный ущерб, почему Павлов недополучил прибьшь и на чьей свежей могиле с двухметровым гранитным памятником молодые люди волевой наружности пьют водку из пластмассовых стаканчиков и клянутся отомстить.

К девкам подошел молодой человек с задатками волевой наружности, почти как те молодые люди в неинтересной книге, только какой-то замызганный, наверное Шурик, ведь он должен был прийти, это предсказывали девки, и вот он пришел, а может быть, это был новый хахаль, или они оба в одном лице и теле, и девки радостно загалдели, и Шурик (и/или новый хахаль) сдержанно отвечал и сплевывал, и они все вчетвером пошли к автомобилю “ВАЗ-2106”, из которого доносилась громкая ритмичная музыка и на котором, собственно, и приехал этот человек, совмещающий в себе функции Шурика и нового хахаля, и они все туда сели, молодой человек — на водительское место, одна девка — на переднее пассажирское сиденье, а две другие — на заднее, и всем было весело и удобно, и они уехали.

Мимо станции, не останавливаясь, проехал грохочущий грузовой поезд, почти бесконечная последовательность вагонов. Темнело, приближалось время пассажирских поездов, в первый из которых сядет Тапов и поедет в Москву. Тапов с вялым удовольствием думал о том, как ляжет на верхнюю полку и уснет, и как утром будет проезжать мимо покосившихся деревянных домиков поселка Ухтомский, мимо суетливого Выхина, мимо дикой станции Фрезер, по мосту через Яузу, и как въедет под крышу Казанского вокзала, как придет домой, как Марья будет поить его чаем и ни о чем не спрашивать.

Пришли какие-то другие девки и сели на ту же скамейку, на которой сидели те, предыдущие, девки. Этих тоже было три, но они уже не грызли семечки, а только тихонько прихлебывали пиво и о чем-то вполголоса разговаривали. Их практически не было слышно, и только однажды до Тапо-ва донеслось магическое слово шурик.

Тапов сидел в приятной вечерней тишине и вспоминал митрофанов-скую траву, качающуюся на слабом ветру, ее широкие, мощные зеленые травинки, излучающие силу и странный сладковатый запах. Откуда-то появился другой маневровый тепловоз и принялся растаскивать скопление коричневых товарных вагонов. Тапову вспомнились фольклорно-маразма-тические рассказы Митрофана про отца-машиниста на сортировочной станции и маму-медсестру, и опять вспомнилась невиданная вертикальная трава, тянущиеся к небу широкие сильные травинки.

До московского поезда оставался один час.

Идлис Юлия Борисовна родилась в 1981 году в Калининграде. Окончила филологический факультет МГУ, защитила кандидатскую диссертацию на тему “Категория автора в тексте сценарной адаптации”, занималась сценариями Гарольда Пинтера. Преподает на филфаке МГУ (курсы по теории и истории экранизации, медийности и восприятию текста, проблемам перевода сценарной адаптации). Журналист, культурный обозреватель, кинокритик. Автор двух поэтических сборников: “Сказки для…” (2003) и “Воздух, вода” (2005). Живет в Москве.

* *

*

запирает грудь на четыре замка и садится писать письмо

мол, какая там благодать

здесь бы руку подать, когда он того, тонуть,

ну и вытащить без труда

словно рыбу об лед отряхнуть с головы до ног

словно не было здесь никакой воды

да, любимый мой.

а была лишь в груди болело губа закушена добела

как тащить его из пруда

и потом отворачивать от трясин, да и бог бы с ним

это морок, плюнь, нехороший сон

поторапливайся отсель

благодать за пазуху, как ломоть

да, любимый мой.

он потом одесную и все такое, а тут гонять языком обол

как облатку и боль глотать

благодать, мол, будет — какая тут благодать

здесь вода вокруг нерасплаканная из рук

и письмо размокает буквами да и было б чего видать

обернуть на базаре рыбу чтоб не стыдно в богатый дом

и собаки за ним гурьбой

да, любимый мой.

* *

*

Майе Кучерской.

Когда закрываются окна, он с той стороны стекла

Смотрит на внутренний свет, скажем, комнаты; из окна

Свет проливается, но невольно, как бы боясь

Грязи осенней уличной, прямо в грязь.

Он никого не тронет, и ты не рыдай во сне:

Сколько зимы вокруг, а все же она отойдет к весне,

Будет там, за окном, молча курить в рукав

Смутного переулка, будто чего украв,

Будет стоять под дверью, словно соседская, невзначай.

А ты ее не гони, но тоже и не замечай:

Льется из комнаты свет со слезами, горький на ощупь так,

Что окно застывает холодом, как пятак.

Только он у окна, прислонившись, шестой этаж,

Ждет кого-нибудь, с ноги на ногу, ну так что ж.

Прижимает лоб, не пускают внутрь, затыкает собою свет.

Дом под снос, третий год никого здесь нет.

* *

*

и зачем, скажи, у него над верхней губой

холодок дрожит там, где гол еще сукин сын?

у него одна такая костлявая без косы

бережет его на убой

и зачем еще у него за пазухой сон

и осенний взгляд этот тоже скажи, зачем

он еще такой он покуда не сдал зачет

не уехал в какой херсон

у него пока есть зазноба от сквозняка

залетела в форточку ветра ловить в подол

от окна к двери надрывается-воет дом

через дырочку от замка

вот я и пока никаких кому ползунков

ничего совсем словно дудка пуста-пуста

сосчитай на мне сколько нот уложить до ста

и скрипичным укрой замком

а потом скажи за кого мне его стебать

притворяться голой, стишки ворошить стопой,