Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2004)

Одному мальчишке поручили прибить крышку к гробу. Пока прощались, он теребил в руках гвозди и молоток и волновался, что гвоздь не воткнется в твердое дерево, отскочит или согнется, а все будут смотреть, как он подведет, а оказалось, там дырочки уже под тканью приготовлены, и никто не смотрел, и все воспринимали то, что он делал, как должное. И как-то благодарно в нем стало за эти заранее пробитые дырочки, за то, что не пытали его взглядами, а верили, и на всю жизнь запомнил парень эти похороны и в следующий раз уже не боялся, а делал как взрослый.

На поминках снова был длинный стол, и снова перед этим целый день резали, рубили, месили и варили женщины, и снова приходили, тихо раздеваясь, пристраивая шапки и рукавицы, люди, и, сев на освободившееся место, аккуратно подцепляли кутью и макали блин в блюдце с маслом. Дядька сидел на кухне и курил с мужиками, собравшимися на выход, Татьяна и Галя дежурили за спинами. Зашли два братца, помогавшие копать могилу, а потом прибежал Страдиварий со своими вечно безумными глазами, и его как-то по-особенному чуть не под руки усадили, а он, дрожа всем телом, опрокинул стопку и начал есть. Ел он даже не жадно, но как-то свято, как ест собака после ста верст пробежки. И сидел за столом не как Братцы, у которых лишь водка на уме, а как человек, у которого неприкаянность лишилась различимого предела.

Колька лежит, на груди качается кот Васька. И хоть Бабушки нет, и маму с работы выгнали, и Дядька опять прикрикнул, а все почему-то не замирает в нем и сама собой нет-нет да и народится радость, и теперь вот не может заснуть, и все в нем светится, живет, искрит новая жизнь, и представляются то дяди Васино веселое лицо, то удочки налимьи непроверенные, то снег и солнце.

Долго еще ждать Кольке, и долго будет томить тоска, изводить снегом и неподвижностью, черно-белым контуром снежной деревни, пока не настанет весна, не обтает угор и первая овсянка не перевяжет кровоточащую душу серебряной песенкой.

Сидя на столбике, она вяжет свой узелок, но ее родниковое ликование умиляет лишь до тех пор, пока не понимаешь, с какой протерозойской отчетливостью и отрешенностью кладет она в теплеющий воздух свою руладку, звучащую уже не как детский щебет, а как исповедь рода, ни разу не погрешившего перед Богом.

Русаков Геннадий Александрович родился в 1938 году в Воронежской области. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького, закончил 1-й Московский педагогический институт иностранных языков. Много лет работал переводчиком-синхронистом в Организации Объединенных Наций. Автор нескольких лирических книг. Лауреат Малой премии им. Аполлона Григорьева (1999). Живет в Москве.

1

...А я любил его. Он вряд ли это знал.

Я был тогда зажат и хмуро скрытен,

писал, но плохо. Рвано говорил.

И молча удивлялся, почему

он привечал меня, мальчишку... Вместе с Людой?

Она была — свечение.

И вот

обоих нет.

...Я помню: он лежал

с покинутым лицом спокойной меди

на сцене, в малолюдном ЦДЛ.

От пола дуло. Пахло небреженьем

и пыльной тканью старческих кулис.

А я подумал: — Вот и он ушел... —

И тут вдруг — вспышкой — понял, что “уходят”.

И закричал, заголосил, забился:

— Не надо, не хочу, еще не мне! —

Взлетел и рухнул, стал безумной мышью,

вонзился в пол, зарылся в темноту...

Не разжимая губ, не сдвинув тела.

И не заплакав.

Господи, прости!

Прости мне грех внезапного прозренья,

отступничества стыд.

Прости мне, что их нет,

а я, глухой и полусумасшедший,

пишу о них

и смерти не ищу.

2

Я соскучился по строке,

непрерывной, как речь идиота,

чей захлёб говоренья, горячечный выброс слюны

отражает процесс непрерывного миропознанья

и фиксацию сонма простых мелочей.

Мне понятно желанье угнаться за множеством множеств,

перечислить, назвать, обозначить, поставить в столбцы —

страсть каталогизации, жажда

хоть однажды застигнуть творенье врасплох:

и на карту, в тетрадь, в дигитальное изображенье!

Вот закат — почему? Что такое трава?

Вдруг — зеленое, с детским лицом, вылезает

из-под ног и щекочет подошву... Зачем — щекотать?

Раскаленный, огромный,

шар уходит макушкой в кипенье металла,

и уже заломило суставы от предощущения жара —

там, за семь поколений до нас, далеко.

Мелкорезной ботвою полыни

ублажен огород. Лето было обильным:

мед с большим диастазным числом, корнеплоды,

обмирание слив, загорелые женские ноги

по лодыжки в пыли

и налипший на них курослеп.

Если я еще жив, то за счет этой силы гляденья:

восьмигранный, в пространство наставленный глаз,

разъяренная линза, прожегшая август. И сразу —

упадание сердца. А рядом, за шаховским домом,

местный ангел стоит, запрокинув лицо.

И бормочет, бормочет, не слыша себя за словами:

— Эти множества множеств...

— Застигнуть творенье врасплох…

3

За ночь дом выстывал. Батареи еще шипели,

но их костлявое тепло уже не грело.

Мыши начинали безобразничать под плинтусами:

кидались чем-то тяжелым и страшно рычали

(так им казалось). Я ставил кастрюльку на огонь

и варил овсянку скорого приготовления.

Она нагревалась и начинала отплевываться

толстыми каплями. Запотевали окна.

С кряхтением просыпался домовой

и спрыгивал с книжного шкафа. Мы слушали,

как, хрустя суставами, ходим оба по дому.

— Зарядку надо делать, — говорил я ему.

Он привычно огрызался: — Вот ты и делай. —

Он давно уже не выходил — да и куда тут пойдешь?

Всюду были свои домовые, а здесь он все будто при деле:

боялся, что ненароком помру,

ночами подходил к моей постели,

фонариком светил в лицо. Я знал:

когда меня не станет, дом умрет.

Сначала в нем отключат воду, следом газ.

От холода сбегут худые тараканы.

Потом со всем нажитым барахлом настрополятся мыши,

ведя полуслепого дедушку в надтреснутых очках.

(За время нашего соседства в их семействе

не значилось насильственных смертей.)

Последними затихнут звуки:

шуршание отклеившихся обоев, хруст полов,

покончившая с собой люстра,

прыгнувшая вниз...

И тогда

домовой ляжет на книжном шкафу,