Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2004)

как ложатся смертельно уставшие люди,

и начнет истоньшаться,

думая, почему же я умер с такой непонятной улыбкой...

И ему ни за что не додуматься:

это я улыбался при мысли о том,

что не буду присутствовать при уходе

последнего близкого мне

существа.

4

Я, помню, в детстве все бежал куда-то...

Трава мне в рост, а я бегу, бегу.

Где склон — качусь, где яма — там прилягу,

уставлюсь в небо, но опять бегу,

теперь уже отвесно, как по стенке,

пришлепывая драным башмаком.

(Тут важен бег, он что-то означал:

меня никто не сможет задержать,

когда бегу, я неподвластен взрослым.)

А там, на небе, кто-то ждет меня.

Не Бог, но кто-то. С Богом не играют,

а этот, ждущий, кажется, не прочь.

С тех пор я больше так уже не бегал.

А нынче удивился: — Почему? —

И вновь представил: я бегу, бегу.

Меня все ищут, мама чуть не в слезы,

а я, больной и старый, некрасивый,

давя траву, бегу навстречу лугу,

навстречу маме, памяти, годам.

И незаметно убегаю в небо.

Меня все ищут: — Гена, что за шутки? —

А я бегу, бегу себе, бегу...

Где тот, кто мог бы поиграть со мною?

5

Есть много форм любви.

И я в тебе сгорю.

Я стану пепел, прах. Я взгляд, глядящий мимо,

в себя, в касанье губ, в дрожанье тишины.

Там белое окно протиснуто в пространство.

Ты снова пронесешь медлительность ресниц

поверх моей судьбы, краями задевая,

меж тысячами лиц найдя мое лицо.

И боковой пробежкой паука

промчится тень.

Татьяна, что же с нами?

Зачем я встал в ночи и сердце в руки взял,

как спящего оснулого ребенка,

и чувствую взбуханье жарких вен?

Сожги меня, сожги!

Как вытерпеть любовь

и бедный порх листвы,

держащейся за звук, за сотрясенье ветра?

На пальцах пляшет дождь, как маленькая жизнь.

Не плачь, еще не плачь — мы встретимся в забвенье.

Пусть я в тебе покуда догорю.

6

...То было время,

великое в своей жестокости

и страстности. И мы

в нем жили.

Теперь я знаю: мы и были время.

Петров и Сидоров, Горбенко, Люда, я,

Андреич, Вера, Вовка-недомерок,

живые, мертвые и ждущие рожденья —

мы были время.

Нас несла река,

а мы в ней были и вода, и берег.

Кружило солнце. В небе, поперек,

огромным прочерком редел форсажный след.

Подкрылками треща,

я мерил день длиной перемещений:

глухая стрекоза, чирок, пчела —

не помню, кто.

У “Сокола” трезвонили трамваи.

На Алабяна Люда открывала

слепящее окно в бессмертье, в тридцать лет,

которые кончались под Нью-Йорком,

над бешеными кручами Салева

и возле грядок Кащенко... Пора.

Пора вернуться в пятьдесят девятый,

в позор сиротства, в гиблый Мелекесс,

в кусочничество, в “Житие Христа”,

где выцветший от старости осел

и колченогий Иисус с какой-то веткой,

немыслимые шляпы саддукеев.

И папа за спиной у Крупской... Нет,

жена-птенец,

ты закрываешь окна,

тебя зовут Татьяна,

ты жива.

И я приснюсь тебе

наперсточником с Курского вокзала.

И время-гаечка склюет с окна мой хлеб.

И я, с разбитым ртом,

как рыба на кукане,

опять о память бьюсь

и закатил глаза.

7

Когда приходят дни спокойной крови,

тяжелых рук и медленных ветров,

которые выплескивают реку

на середину поймы,

я понимаю,

что время зрелости моей вошло в меня

и начинает говорить словами

сухими и горячими, как губы,

как громыханье августа на крыше...

И сладостью слюны сочится рот.

Я говорю: — Достоинство и вера. —

Столбы дождей сместились на восток.

В огромной чаше закипает осень.

И напряглось дыханьем горло дней.

Мы слышим ветер, просыпаясь ночью.

И нас уже приподнимает время

над черной перекопанной землей.

Юлия Винер родилась в Москве, закончила сценарное отделение ВГИКа. Прозаик, поэт. С 1971 года живет в Израиле.

Самих был десятый ребенок у своего отца и единственный сын. А его отец у своего отца был тринадцатый и тоже единственный мужской отпрыск. Поэтому отец и дед непременно хотели женить Самиха как можно раньше, чтобы дождаться продолжателя рода. Когда Самиху было четырнадцать лет, они собрались с деньгами и сосватали ему семнадцатилетнюю Наджму, и, к великой радости всей семьи, через год у Самиха родился сын.

Самиху было приятно, что он угодил отцу и деду, приятно было называться по имени сына — Абу Тайсер, но жена и ребенок никак его не интересовали. Еще через год Наджма родила второго сына, Вошди, и тогда Самих решил, что большего семья не вправе от него требовать. Он сказал отцу, что в деревне, на отцовской земле, от которой зависели еще пять его незамужних сестер, ему на хлеб все равно не заработать, поэтому он оставит пока жену с детьми дома, а сам уйдет в Иерусалим и будет там учиться и работать. Отец не хотел этого, но, с тех пор как у Самиха родилось двое крепких, здоровых мальчиков, он испытывал перед сыном некоторую робость и не посмел его остановить.

Самих поселился у тетки в Старом городе и устроился в гараж, мыть машины. Зарабатывал он немного, но это были его первые деньги, и он тратил их почти все на себя, благо тетка пока ничего не требовала за хлеб и кров.

Раз в две-три недели Самих ездил домой, спал с женой и давал ей немного денег. И то, и другое все больше его тяготило. В городе он насмотрелся на стройных, легко и красиво одетых туристок и израильтянок, а у Наджмы был рыхлый выпяченный живот, испорченная татуировкой кожа на лице, и носила она все время одно и то же застиранное черное платье, вышитое матерью Самиха. Денег тоже было жалко. Жена и дети все равно жили на всем готовом, а Самиху нужна была одежда, такая, как у всех городских парней, да и других расходов было много.

Самих стал ездить домой все реже. Тем не менее к восемнадцати годам у него уже было трое детей, и он, набравшийся городских познаний, сказал жене, чтобы она пошла в больницу и перевязала трубы. Жена испугалась, заплакала и пожаловалась отцу Самиха. Отец, страстно желавший как можно больше внуков-мальчиков, начал было ругать Самиха, но Самих был уже городской человек, слушать отца не захотел, расплевался с ним и с женой и почти совсем перестал бывать дома.