Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005)

Итак, по аналогии с уваровской формулой «православие, самодержавие, народность» пушкинскую идеологию государства можно определить триадой «свобода, просвещение, монархия»14. В этом контексте аристократия оценивается как сила деструктивная, как власть, несовместимая с политическими свободами: «Чем кончится дворянство в республиках? Аристократическим правлением. А в государствах? Рабством народа. a = b» («О дворянстве», 1830 — 1834, XII, 206). Россия, как хотел Пушкин показать в рецензии на 2-й том «Истории...» Полевого, долгое время была страной аристократии, и по внутренней, скрытой логике его историко-политических воззрений и прозрений это прямо связано с исторической ролью России в отношении стран Западной Европы. Говоря об этой роли, Пушкин вступает в спор с историческим детерминизмом Гизо в целом и особенно — в отношении России. Пушкин­ская историософия опирается на другие категории. Жесткой, мертвой теории исторических закономерностей (которая, в частности, объясняла неизбежность революций, отсюда «С ужасной книжкою Гизота» в «Графе Нулине» — V, 6) он противопоставляет Провидение — иррациональное, живое, непознаваемое начало, действующее в истории. Именно Россия, ее особый исторический путь, дает Пушкину основания говорить об этом: «Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою...» Он спорит с Гизо «сквозь Полевого»15, но, как ни странно, и опираясь на Полевого, почти буквально повторяя его. Полевой: «Сказать: что было, то долженствовало быть, значило бы впасть в фатализм, недостойный истории. Мы не довольствуемся им — нет!»16; Пушкин: «Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном, и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях...» Не только это, но и многое другое в «шарлатанской книге» Полевого пригодилось Пушкину, послужило его мыслям: «Истина как добро Молиера, там и берется, где попадется» (VIII, 1036).

Пушкинский исторический провиденциализм вмещал в себя многое: поэт признавал тяжелую, неизбежную, фатальную сторону исторического процесса, называя ее, вослед французским историкам, «силой вещей»17, — эта сила, по его мысли, противостояла декабризму («О народном воспитании»), она же привела русских к победе над Наполеоном («Евгений Онегин», десятая глава), но больше его интересовало иррациональное действие духа в истории, являющее себя в « случае — мощном, мгновенном орудии провидения». Тут по аналогии хочется привести высказывания двух исторических лиц, которым в чувстве истории не откажешь. Наполеон Бонапарт: «Случай — вот единственный законный повелитель во всей вселенной»18; Иосиф Бродский: «Боюсь, что единственный закон истории — это случай»19. Оба парадоксально говорят не просто о случае, но о его законной роли вершителя истории.

Той же Болдинской осенью 1830 года, почти одновременно с историче­скими заметками по поводу «Истории...» Полевого, Пушкин в повести «Метель» дает художественную параллель историческим мыслям, сюжетную модель­ таинственной связи случая с Провидением. Слепой, казалось бы, случай разводит героев повести и лишь впоследствии раскрывает свое провиденциальное значение, оказываясь благим устроителем человеческих судеб — помимо воли людей и сверх их разумения. Так и в истории народов — то, что видится и переживается как трагическая случайность, обнаруживает во времени свой великий провиденциальный смысл. С этих позиций Пушкин анализирует историю России, ее самые трагические, темные периоды, на которые по прошествии веков можно взглянуть иначе — взглянуть и увидеть в них неслучайную случайность, увидеть действие Промысла, движущего страну по предначертанному пути.

Для Пушкина главный, особый сюжет российской истории начинается с татаро-монгольского нашествия, но корнями своими уходит в схизму — разделение церквей, в результате которого Россия пошла отдельным от всей Европы путем. Об этом он писал в черновых набросках статьи «О ничтожестве литературы русской» (1834): «Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха возрождения не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера... России определено было высокое предназначение... Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией... (А не Польшею, как еще недавно утверждали европейские журналы; но Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна.)» (XI, 268). Остался у Пушкина и «План истории русской литературы» того же 1834 года, в котором также ее особенности, «ее бедность» увязаны с «отчуждением от Европы» (XII, 208).

Через два года в знаменитом черновом письме П. Я. Чаадаеву Пушкин вновь говорит о том же, но мысль о спасительной миссии России по отношению к Европе получает дальнейшее развитие и особую силу в патриотическом контексте всего письма: «Нет сомнения, что Схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашест­вие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех» (перевод с франц. — XVI, 392). Итак, Пушкин видит «высокое предназначение» России в исторической жертве, принесенной ею ради спасения европейской цивилизации. Замедленное развитие России, ее отсталость и отчуждение от Европы при таком взгляде приобретают провиденциальный смысл, оказываются частью ее жертвенной миссии. Пушкин подходит к историческому процессу с христианской системой ценностей, с категориями спасения и жертвы — не та ли это «другая мысль», «другая формула», какой требует история России по Пушкину?

Письмо Чаадаеву написано, как известно, по поводу публикации первого из его «Философических писем» в журнале «Телескоп», и главный предмет полемики — оценка изолированного положения России по отношению к европейскому христианскому миру. Чаадаев весь свой пафос обратил на отсталость России, которая для него означает уход с христианского пути: «...Выделенные по странной воле судьбы из всеобщего движения человечества, не восприняли мы и традиционных идей человеческого рода»; «провидение <...> как будто совсем не занималось нашей судьбой», «оно предоставило нас всецело самим себе, не пожелало ни в чем вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить»; «одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли»; «начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей»; «если бы орды варваров, потрясших мир, не прошли прежде нашествия на Запад по нашей стране, мы едва были бы главой для всемирной истории»; «мы стали жертвой завоевания»20. Пушкин на все это смотрит по-другому — он говорит о смысле нашей жертвы, о том, что мы дали Европе. Изоляция и отсталость России расцениваются им как приношение на алтарь всемирной истории и более того — как залог едва прозреваемого будущего. Провидение не оставило нас, напротив — оно и определило нам этот мученический путь; Пушкин видел это и в настоящем, в современных ему событиях. Роль России в наполеоновских войнах он тоже оценивал как мученическую, жертвенную и спасительную в отношении Европы; об этом говорится в стихотворении «Клеветникам России» (1831):