Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005)

“Воспоминаниям, даже вполне добросовестным, доверять опасно, память под конец жизни изменяет мемуаристам, и они часто уверены, что сами видели то, чего в действительности видеть не могли и только слышали от других, причем дошедшие слухи с течением времени изменялись и даже совершенно искажались. Примером таких несомненно добросовестных, но вполне фантастичных воспоминаний являются воспоминания кн. Голицына…”3

А наш случай еще отягощен, как мы об этом уже упомянули, большим количеством анахронизмов, что требует от читателя постоянного сопоставления сообщаемых сведений с другими известными нам фактами.

Вообще свидетельство современника никогда, на наш взгляд, не может служить единственным обоснованием научного вывода. Оно лишь подталкивает мысль исследователя в нужном направлении, дает ему ориентир, а также дополняет другие, более надежные свидетельства, если таковые имеются.

Это только в советское время те или иные сообщения мемуаристов возводились, когда нужно было хоть как-то обосновать определенную концепцию, в ранг научной истины. Так неоднократно поступал единомышленник Рейнбота в вопросе о “Записках” М. А. Цявловский.

Укажем в связи с этим лишь на один конкретный случай, касающийся пушкинского “Пророка”, замысел которого, по утверждению Цявловского, явился реакцией поэта на казнь декабристов. Здесь уместно напомнить, чем обосновывал исследователь свой созвучный времени взгляд на этот пушкинский шедевр. Он апеллировал к сообщениям современников поэта как к единственному имевшемуся в его распоряжении аргументу: “В общей достоверности показания трех современников Пушкина, один из которых прямо ссылается на слова поэта, мы не имеем права сомневаться, — противопоставить их рассказам нечего”4.

А ведь, оказывается, было что противопоставить этому “показанию”, и Цявловский не мог о том не знать! Противопоставить ему можно было следующее сообщение Смирновой-Россет: “На другой день я (Пушкин. — В. Е. ) был в монастыре; служка просил меня подождать в келье, на столе лежала открытая Библия, и я взглянул на страницу — это был Иезекииль. Я прочел отрывок, который перефразировал в „Пророке”. Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я написал свое стихотворение; я встал, чтобы написать его; мне кажется, что стихи эти я видел во сне. Это было незадолго до того, как его величество вызвал меня в Москву… Иезекииля я читал раньше; на этот раз текст показался мне дивно прекрасным, я думаю, что лучше его понял” (стр. 317).

Из этой записи следует, что факт возникновения “Пророка” и его текст могут быть не связаны с политической злобой дня, в частности с казнью декабристов. Изложенная в ней история создания “Пророка” в корне противоречит канонизированным советской академической наукой легендам об этом шедевре пушкинской лирики, сложившимся на основании сбивчивых и порой весьма противоречивых сообщений нескольких престарелых современников Пушкина.

На самом деле, конечно, ни те свидетельства, ни это не могут служить окончательным аргументом в так и остающейся до сих пор неясной для нас творческой истории “Пророка”…

Именно на таких основаниях (сообщения современников не могут служить окончательным аргументом) и следует рассматривать те страницы “Записок”, которые представляют несомненный интерес для исследователей биографии и творчества поэта.

Относительно же достоверности приведенной нами записи Смирновой-Россет заметим, что она не вызывает у нас никаких сомнений.

Пушкин действительно много и внимательно читал Библию, и это для нас давно не новость; книга Иезекииля действительно поражает поэтической мощью, с чем согласится каждый, кто ее открывал; в “Пророке” действительно перефразирован ее фрагмент, в чем можно убедиться, сопоставив тексты:

“Иезекииль” (3.4):

“И он сказал мне: сын человеческий! встань и иди к дому Израилеву, и говори им Моими словами…”

“Пророк”:

И Бога глас ко мне воззвал:

“Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей…”5

Далее мы рассмотрим возможное, по условиям журнальной публикации, количество подобных сообщений, объединенных следующим принципом: сведения эти, отличающиеся, на наш взгляд, безусловной достоверностью, как правило, не могли быть почерпнуты из пушкиноведческой литературы, существовавшей ко времени издания “Записок”.

Тем самым выдвинутое в свое время Крестовой6 в адрес дочери Смирновой-Россет обвинение (она якобы использовала печатные материалы) в отношении представляемых примеров полностью отводится.

Начнем со следующей записи, передающей разговор Александры Осиповны с Николаем I о Пушкине, в частности о “Борисе Годунове”: “…затем спросила государя, какие части „Бориса” нравятся ему всего более. Он ответил: „Сцена, где Борис дает советы сыну, советы отца-государя…”” (стр. 263).

Достоверность и подлинность записи получили неожиданное подтверждение в статье П. М. Бицилли “Пушкин и Николай I”, опубликованной в 1928 году в парижском журнале “Звено” и ныне переизданной.

Дело в том, что летом 1835 года Николай I, перед отъездом на встречу с королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом, оставил “на всякий случай” завещание наследнику престола. Как установил Бицилли, завещание это “почти всецело совпадает с последним монологом Бориса Годунова”7. Мы же ограничимся лишь двумя следующими примерами.

“Борис Годунов”:

Будь милостив, доступен к иноземцам,

Доверчиво их службу принимай.

Со строгостью храни устав церковный …

(VII, 90; курсив Бицилли. — В. Е. )

Завещание Николая I:

“ Будь милостив и доступен ко всем несчастным. Соблюдай строго все, что нашей церковью предписывается…” (курсив Бицилли. — В. Е. )8.

“Борис Годунов”:

О милый сын, ты входишь в те лета,

Когда нам кровь волнует женский лик .

Храни, храни святую чистоту

Невинности и гордую стыдливость…

(VII, 90; курсив Бицилли. — В. Е. )

Завещание Николая I:

“Ты молод, неопытен и в тех летах, в которых страсти развиваются, но помни всегда, что ты должен быть примером благоче­стия, и веди себя так, чтобы мог служить живым образцом…” (курсив Бицилли. — В. Е. )9.

Сопоставив тексты, Бицилли отметил следующее: “Влияние образца сказалось в Завещании не только на выборе предметов, насчет которых даются наставления, но и на способах выражения. Николай I знал, как видно, монолог наизусть — нельзя же предположить, что он заглядывал в „Бориса Годунова”, когда писал свое „наставление””10.