Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005)

Манная каша

По ресничкам бегают солнечные зайчики.

Просыпайтесь, девочки, просыпайтесь, мальчики,

Саши и Наташи, Маши и Сережи,

И кастрюльки с манной кашей, просыпайтесь тоже!

Детская песенка.

“К деньгам относились с серьезностью. И с той же серьезностью внушали чадам: не все, что захочется, можно получить. Вот я, например, не люблю капустный суп — ну что в этом преступного, боже мой, разваренную капусту я в рот взять не могу... Но в ответ не говорилось: дело твое, живи сегодня без супа, съешь второе (а мы жили не бедно, у нас каждый день было первое, второе и компот). Но не на тех напали, никаких капризов, ешь что дают. Единственное, на что они соглашались в порядке компромисса, — это чтобы бабушка вытащила водоросли из моей тарелки, и она тянула их нитку за ниткой, червяка за червяком, соплю за соплей, и я должен был глотать этот разминированный суп, еще более мерзкий, чем раньше, — однако даже и такие послабления мой папа весьма не одобрял”1.

Процедура удаления водорослей не удалась, они продолжают виртуально присутствовать перед глазами, всегда как новенькие, на всю жизнь, по прошествии лет отчетливей и гаже, сильный эффект репрессивной родительской педагогики, никакой патины времени, переживание пребывающего настоящего: “вот я, например, не люблю капустный суп”. Живое чувство — нечастый гость в умственных текстах Эко — трогает и запоминается.

У Драгунского две (по крайней мере) истории с этим сюжетом: “Тайное становится явным” и “Арбузный переулок”. В первой — мать оплачивает съедение омерзительной, с комочками, манной каши желанной прогулкой в Кремль, во второй — отец добивается съедения не менее омерзительной молочной лапши с пенками моральным шантажом. Капустный суп Эко (волшебное слово “щи” неизвестно на Аппенинах) мог бы показаться пищей богов. Фашизм все ж таки был помягче. Дениска говорит: лучше мне умереть. Чистой воды риторика призвана продемонстрировать отвращение и отчаяние мальчика. Ясное дело, риторическая конструкция изобретена не Дениской — мама тоже готова умереть за молочную лапшу и манную кашу. И как один умрем в борьбе за это. То есть, конечно, Дениска тоже: от мамы-то и набрался.

Мамина сделка оказывается неуспешной: доведенный до отчаяния мальчик выплескивает тарелку в окно — прямо на голову прохожему дядьке, а в его лице (шляпе) — всему идиотическому взрослому миру. То, что дядькина голова подвернулась случайно, а славный мальчик Дениска вовсе не склонен к бунту, ничего не меняет: есть логика образа.

Мама и папа, для которых съедение Дениской несъедобных блюд становится, как и для родителя героя Эко, делом принципа, выступают единым фронтом — на самом деле их позиции совершенно различны.

Мама убивается, сущий Кащей, переживает из рассказа в рассказ, хотя Дениска на дистрофика не похож, на здоровье не жалуется, 25 кг, самое оно, поджар, шустр, весел, безумная (типичная в своем социальном безумии и упорстве) матерь, иррациональный страх, психоз голодавших в войну родителей, хочет видеть ребенка упитанным, травили потом несколько поколений детей рыбьим жиром, манная каша, да что в ней, в манной каше, хорошего, глютен, возбудитель аллергии, лучше предохраняться, молоко с карбогидратами (лапша) вообще яд, почитайте доктора Аткинса, рыбий жир ничем так уж особенно не полезен, для обоев, безвинных и наглядных жертв детского сопротивления, безусловно, но поймем и маму: хотела только добра, хотела как лучше, действовала по тогдашней медицинской науке, не читала доктора Аткинса, понятия не имела о глютене и карбогидратах, знала бы — призадумалась.

Почему я столь охотно верю во вред манной каши? Да потому, что Истина, Добро и Красота (все с повышенной, как и пристало им, буквы) должны быть единым трехипостасным существом, неизжитый метафизический оптимизм, юношеское увлечение Соловьевым. В детстве сын задавал горестный вопрос: вкусное неполезно, полезное невкусно — почему? Страдал от несовершенства бытия, созерцал, сокрушаясь, бездну между миром феноменов и миром эйдосов. Та же, в сущности, богословская схема, построенная на перверсии вкуса — очевидном следствии грехопадения; у Соловьева подход онтологический, у него — феноменологический, что касается меня, давно уже потерял вкус к концепциям, не знаю, что и думать, перестал рефлектировать и переживать, что не знаю, смирился с собственным субъективизмом, не могу воспарить и взглянуть с луны, гневен и откровенно пристрастен, воспринимаю болезненно-эмоционально, не переношу манную кашу, ненавижу молочную лапшу, от одного вида пенок меня тошнит, от одной мысли, от одного воспоминания тошнит, многажды бывал ими в детстве мучим и унижен, проливал над тарелкой бессильные слезы, давился, кашлял, а вот это надо съесть обязательно! я кому сказала! пока не съешь, не выйдешь из-за стола! Дениска берет реванш в жестоких и сладких грезах, воображает несбыточное: как буду я заставлять маму есть по три тарелки манной каши — вот ужо пусть поплачет! (“Дениска размечтался...”), как буду я, “я” акцентировано, раньше она меня мучила, теперь — я! На самом деле отыграется на собственных детях.

Ты только посмотри на себя, сущий Кащей! Толстые дети были во времена моего детства редкостью, их дразнили “жиртрест”, они стояли внизу дворовой социальной лестницы, они были париями.

Еще Эко: “Человек с лицом как из сороковых годов. На снимках... найденных мною в подполе, у всех было это лицо, видимо, из-за некалорийного тогдашнего питания. Щеки западали, обрисовывались скулы, глаза блестели лихорадочно и ярко — такие лица в кадрах расстрелов мы видим и у жертв, и у палачей. В те времена люди с одинаковыми лицами расстреливали друг друга”2.

Убедительно полнощеким было начальство: Берия, Маленков, Молотов, Хрущев, Жданов, особенно Маленков, как живые, перед глазами, вижу я, сыночек мамин, пехотинцев, моряков, машет нам рукой Булганин и товарищ Маленков, Булганин выпал из памяти, но тощ точно не был, наш начальник Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков, не страдали от некалорийного питания, в изобилии ели манную кашу, молочную лапшу, обожали комочки и пенки, просили добавки и всегда получали. Лет через тридцать я видел этот контраст облика вождей и обывателей в правдивом “Голосе Чучхе” или как он там у них назывался, Сталин был средний, Муссолини со щеками, Гитлер и Суслов точь-в-точь по описанию Эко.

Для папы медицинский аргумент значения не имеет, в войну голодал — какого дьявола паршивец сын воротит нос от манной каши, мои страдания для него ничто, для того ли я голодал, он меня предает высокомерным отказом, чудовищная безнравственность, распущенность, я в твои годы, не только в том дело, что голодал, а в самоценной добродетельности мускулистой в своей скудности жизни, нам есть чем гордиться, не что хочешь, а что положено, именно что не хочешь, оно-то как раз пользительней всего, путь отказа от похотливой животной самости, не тешить брюхо, путь внутреннего возрастания, смирися, гордый человек, претерпи — и будешь спасен, неповторимое качество жизни, не идти на поводу у каприза, словечко всплывает и у Эко, советский и фашистский папаши мыслят в одном ключе, совпадают дословно, будь одним из нас, ешь что дают, хочу, не хочу, нашим мнением никто не интересовался, выросли достойными членами общества, каприз, как у девиц и правящих (естественно, до Великой Октябрьской социалистической революции) классов.