Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005)

Аргументы убойной силы: политкорректность и феминизм не могли привидеться и в кошмарном сне, бароны, голубая кровь, любимцы сегодняшней публики, были тогда не лучше фашистов, хотя нынче и фашисты стали вроде бы тоже ничего. Папа говорит: ишь фон-барон какой! Фон-барон сказал крестьянам: “Шапку с головы долой!” — ночью отдал партизанам шапку вместе с головой. Папа говорит: а марципану не желаете?! Дескать, совсем заелся. Убить хочет распустившееся дитё сарказмом. Умело вызывает чувство вины и раскаяния, на пустом месте запускает механизм страдания (малыш только что был совершенно счастлив), это духовность, это по-нашему, чуть-чуть не хватает Настасьи Филипповны, но и без нее хорошо. Не сломленный до конца Дениска еще в состоянии спросить: что есть марципан? Нерелевантный вопрос! Шура Балаганов определил бы по интонации. Что-то ужасное: вроде ананасов с рябчиками и шампанским. Честный папа сам толком не знает, слово давно вышло из обихода. По моим соображениям, начало шестидесятых, выходит, прекрасных марципановых булочек еще не было, эпоха большого стиля, когда невинная (в глазах и устах народившихся обессмысленных поколений) выпечка представала символической мерзостью, мир был сложен, цвел символами, нагрянуло общество потребления, еда стала просто едой, мир сделался плоским и одномерным, марципан доступен среднему обывателю, советская власть пала.

Наконец Дениска раздавлен: он съедает отвратительное блюдо с пенками, важная, в высшей мере осмысленная акция, несводимая к банальному процессу поедания, он преисполнен сознания высокого сыновнего долга, давясь пенками, он становится одним из нас, он обретает поставленную под вопрос внутреннюю гармонию, он подтирает кусочком хлебушка тарелку, теперь он достоин своего многострадального отца, он един с ним, он вновь любим им. Герой Эко и сегодня, как в далеком детстве, даже отчетливей, знает, что был изнасилован, ничего не поделаешь, сопротивление бесполезно, бывшее не сделать небывшим, единственное, что остается, — рефлексия, никаких болеутоляющих пилюль, никакой гармонизирующей герменевтики, не пытается полиморфировать горький опыт в моральную доблесть, даже в голову бы прийти не могло. Дениска расслабился и получил удовольствие, подтер хлебушком тарелку с последней жирной пенкой, духовно возвысился и был увенчан лавровым венком.

Мышиный апокалипсис

“История про кота Игнасия, трубочиста Федю и Одинокую Мышь”. Почему в названии нет таракана? Таракан важен, не говоря уже о том, что он забавен и мил, все перечислены, он нет — за что такое изъятье? История эта начинается с семейного контекста — классическое начало, фирменный прием Улицкой: не сама по себе, не в капусте нашли, не из банной сырости, исторически укоренена, маленький листок обильнолиственной кроны.

“У мышей, как всем известно, очень большие семьи. У каждой мыши кроме многочисленных братьев и сестер, кроме родителей, бабушки и дедушки есть еще пять-шесть поколений живых предков”.

Пять-шесть поколений живых мышиных предков — профессиональное замечание, биофак, опыт университетских лабораторий, привет из юности, не то чтобы с регулярной постоянностью, но время от времени вдруг дает о себе знать, Одинокая Мышь в известном смысле — мышь лабораторная, то есть определенно, определенно лабораторная.

Пращур нашей героини по отцовской линии пожаловал в Москву в наполеоновском обозе, во время пожара в Первопрестольной спас из Покровского собора бедную церковную мышь, женился на ней, зажил размеренной жизнью московского обывателя, обрусел, не утратив, однако, парижского блеска, наплодил неисчислимое потомство, романтическая история отца основателя стала важной частью большого семейного предания, по мере сил украшаемого каждым новым поколением, но от этого ничуть не теряющего (скорей прибавляющего) в аутентичности.

Рука судьбы подкинула праотца Одинокой Мыши по материнской линии (тогда еще неразумного мышонка) в карету, повлекшую Алтер Ребе, по злому митнагедскому навету в Петропавловку, где в сырой и темной камере делил с праведником кров и стол, ел благословленный им хлеб, возрастал у его ног, питался медом его мудрости, праздновал с ним святую субботу, присутствовал даже и при беседе его с самим государем императором, посетившим (инкогнито) сидельца в узах, за что прославился во многих мышиных поколениях, любил при случае (порой, особенно в старости, невпопад) процитировать ребе, почитал его своим учителем, с чем ребе вряд ли бы согласился.

И так вот неторопливо, любовно, со знанием дела, с улыбкой перебирает Улицкая узелки семейной памяти, покуда не доходит до Одинокой Мыши, родившейся на скрещении дорог двух некогда славных и столь непохожих друг на друга семейных кланов.

Улицкая поступает так во всех своих романах, однако же после процитированного пассажа, противу обыкновения, не отправляется с читателем на запланированную историческую экскурсию, проведенную мной по крайне урезанной, основанной на сомнительных, попросту баснословных фактах программе, но кардинально расправляется со всеми шестью не заслуживающими внимания поколениями родственников, так что несчастная мышь и впрямь оказывается бесконечно одинока.

“Ее муж еще в молодые годы утонул в большом кувшине молока, дети выросли и переехали в другой город, кроме одного сына, который и вовсе поселился на пароходе, а пароход ушел в кругосветное плавание, и с тех пор ни о пароходе, ни о мышонке ничего не слышали. Родители Мыши и ее деревенская родня погибли от несчастного случая: старая изба, в которой они жили, сгорела вместе с большой мышиной семьей”.

О судьбе прочих пострадавших или не пострадавших от огня обитателей старой избы сказительница умалчивает, и правильно делает: с мышиной точки зрения, их судьба не представляет ни малейшего интереса.

С жалкими остатками фамилии Мышь общается посредством поздравительных открыток общим числом 188. Писание становится едва ли не главным ее занятием, в каком-то смысле Одинокая Мышь — коллега Улицкой по писательскому цеху. Деревенская родня мыши неграмотна: не то что ответить, она и прочесть-то приветы своей одинокой родственницы не в состоянии, что касается уцелевшей городской части клана, им все как-то недосуг ответить, а не исключено, что и прочесть. Отсутствие обратной связи не смущает писательницу: во-первых, она исполняет моральный долг, во-вторых (а может, как раз и во-первых), ей просто нравится это занятие, в-третьих, оно делает мышиную жизнь осмысленной, есть еще и в-четвертых: интровертная героиня не шибко-то и нуждается в обратной связи, в самом деле, что интересного они могут ей ответить, что их жизнь? так, возня мышиная, в сущности, 188 родственников присутствуют в ее жизни чисто виртуально.