Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2006)

Но преамбула слишком затянулась. Перед нами “Избранное” Алексея Машевского — итог едва ли не четвертьвекового литературного труда. Машевский известен не только как стихотворец, но и как литературный критик, эссеист, культуролог. К написанному им со всей справедливостью можно отнести пушкинский отзыв о поэзии Боратынского: “Он у нас оригинален, ибо мыслит”. Сосуществование “в одном флаконе” поэта и теоретика — штука всегда опасная, обоюдоострая, как минимум — провоцирующая читающего на поверку литературного творчества эстетическими декларациями. Не будем отказываться от этого соблазна — посмотрим на том Машевского сквозь призму его эссеистики.

У поэта “мыслящего” в такой важной вещи, как название изборника, случайностей и наитий быть по определению не может. Итак: “Пространства и места”. Заглавие взято из державинской “Задумчивости”, две строки из которой предпосланы в качестве эпиграфа ко всему тому:

Задумчиво, один, широкими шагами

Хожу и меряю пустых пространство мест…

Это — довольно известный перевод XXVIII сонета Петрарки. Далее у Державина следует:

Очами мрачными смотрю перед ногами,

Не зрится ль на песке где человечий след.

Увы! я помощи себе между людями

Не вижу, не ищу, как лишь оставить свет…

Чувство одинокости, непонятости, стремление “оставить свет” — нормальная стоическая поза поэта-неоклассика. Однако вглядимся внимательнее в название книги Машевского: в нем, как в старой детской загадке (“что осталось на трубе?”), присутствует невесть откуда прокравшаяся буква “И”. На смену целокупно-эпическому державинскому “пространству мест” пришли существительные, требующие соединительного союза и едва ли не подразумевающие неозвученные эпитеты: <���пустые> пространства; <���общие> места. Речь явно идет о современном состоянии отечественной словесности: раздробленной, прошедшей сквозь постмодернистскую мясорубку деконструкции, но сумевшей несмотря ни на что выжить и лишь требующей объединительного порыва, связующей творческой воли. Насколько я помню, некогда именно Машевский одним из первых озвучил ныне всё более очевидное: неактуальность устоявшегося противостояния авангарда и традиции, неизбежность их синтеза в становлении искусства нового века.

Другим принципиально важным моментом в выборе эпиграфа видится педалирование именно пространственной — в противовес временнбой — категории. Это, на мой взгляд, довольно существенная черта именно кушнеровской школы. В противовес Бродскому, на протяжении всей жизни пытавшемуся постичь природу, материю времени и ведшего с ним бесконечную тяжбу, в творчестве и Кушнера, и других поэтов его школы все происходит здесь и сейчас . Но и — что принципиально важно — вне времени, то есть во все времена . Эта, в сущности, полузабытая античная традиция (именно так, по А. Ф. Лосеву, строились отношения со временем в классической Греции) и есть вернейший признак истинно плодотворного классицизма. На практике она означает, что поэту нет нужды “возвращаться к истокам” в поисках самоидентификации — истоки эти, то есть живые основатели продолжаемой традиции, существуют с ним одновременно, что делает возможным длящийся нескончаемый диалог. Пресловутую перекличку “на воздушных путях”. Стихи Машевского часто пронизаны подобным диалогом — скрытыми, полускрытыми либо вовсе растворенными цитатами, однако говорить в данном случае об “аллюзиях” и “интертекстах” язык не поворачивается. Принципиально иным является сам способ обращения к чужому слову либо чужой мысли. В отличие от игровой центонности постмодерна, их не используют в качестве мертвого строительного материала — напротив, они всегда служат стартовой площадкой для мысли собственной.

Именно в отношении к чужому материалу проходит, на мой взгляд, граница между поэтами постмодерна и поэтами традиции: первые растаскивают не ими вытесанные плиты и колонны для возведения собственных, порой вполне добротных и комфортабельных, жилищ, вторые, посильно пытаясь участвовать в реконструкции и сохранении созданного до них, одновременно стремятся построить нечто пусть собственное (портик, колоннаду, а то и храм), но вписывающееся в общий ансамбль. То есть не страшатся вступать не только в диалог, но и в неизбежное состязание (как минимум — сопоставление).

Сказанное звучит по нынешним временам едва ли не неприлично — в силу своей пафосности. Но именно то, что Машевский не страшится патетики, не стыдится всерьез говорить о серьезных вещах (на том пошлейшем основании, что так теперь неуместно и не принято), и составляет сокровенную суть его поэтики. Эта внутренняя отвага представляется мне наиболее драгоценной отличительной чертой поэта в нынешней разноголосице. Причем, что чрезвычайно важно, его позиция при этом принципиально антиромантична — это не кокетливое противостояние поэта и толпы, не постмодернистское противостояние поэта и толпы поэтов же, но нормальное героическое противостояние человека и рока. Другое дело, что рок его далек от рока античного — это, скорее, трагическое христианское осознание неизбывности первородного греха, собственной повинности и греховности, отлученности от горнего мира. Но и одновременно своей ответственности перед миром, честности перед лицом своей судьбы:

Вот они, речи пророка: в пустыне

Камни внимали, пичуги с высот

Стаями долу слетались. А ныне

Кто разверзает пророческий рот?

Медом Валгаллы, мелическим воском

Тысячелетья питали, любя.

Дух, оказавшийся недоноском,

Кто же придет домогаться тебя?

..........................................

Вот мы приблизились тоже, мы рядом…

Кто замечает, кого ворожит

Будущее ускользающим взглядом,

Сердца неверная стрелка дрожит?

Нет, глухотою счастливой объяты —

Звери, что смертного часа не ждут,

Ставшие пушечным мясом солдаты,

Как бы уже не живущие тут,

Как бы не жившие. Этим и нету

Гибели, страха, потери всего.

Боже, твой гнев запоздалый к ответу,

Праведный, не призовет никого.

Эти стихи “На новое тысячелетие” из цикла “Безблагодатные оды”, занимающие, даже чисто технически, срединное место в изборнике Алексея Машевского, представляются мне литературной манифестацией не менее значимой, нежели его же программные статьи “Человек в поле культуры” или “Кое-что об искусстве (с попутными замечаниями)”.