Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2007)

— Зачем вы это говорите? И вообще. Почему надо подсчитывать?

— В нас всех заложены некие программы, — наседал Огибалов, и реденькие усики пошевеливались на верхней губе. Невольно вспомнился симпатяга сапрофит. — Женщина выполняет определенную программу… Как компьютер…

Так он нес, придвигаясь ко мне сантиметр за сантиметром, и было видно, что он себе очень нравится. Я слушала его со все возрастающим отвращением. Он был и жалок, и беспокоен, и брызгал апломбом.

— Разве какой-то человек настолько хорош, чтобы его можно было любить всю жизнь? — встрял и Веников.

Я с подобием укора посмотрела на него: ты-то куда? Дело ведь не в том, достаточно ли хорош человек. Любовь не рассуждает, насколько ты хорош. И потом, любовь — это работа. Она производится на протяжении жизни, раскрывается, растет. Чтобы любить, надо прощать, а чтобы прощать, надо еще внутренне трудиться… Жертвовать, короче… И все такое!..

— А кстати, — прищурилась Беата, — я вижу, что над тобой брезжит венец безбрачия. Не хочешь снять?.. Для тебя это будет стоить всего ничего…

— Ты сама разошлась с мужем! — сказала я, и она осеклась. — А кстати, вам не нужен пылесос “Тибри”? О, это вещь! Все дело в том, что в обычных домашних условиях мы дышим трупами паразитов…

Синаксарь говорит, что “Пилат, испугавшись, отпустил им Варавву, а Иисуса предал на распятие (ср.: Мф. 27: 26), хотя втайне и знал, что Тот неповинен. Увидев это, Иуда, бросив сребреники (в храме), вышел, пошел и удавился (см.: Мф. 27: 3 — 5), повесившись на дереве, а после, сильно вздувшись, лопнул”.

Что ты стращаешь меня, господине Ксанфопуле: “сильно вздувшись, лопнул”? Мне страшно, что он кинул сребреники . Вот от этого ужас дышит в затылок и незащищенную шею.

Отец Зосима рассказывает: “Во время литургии при пении „Херувимской” на словах „отложим попечение” прихожане из сумок вынимали печенье и складывали на панихидном столике — и так каждый раз”.

А я по всегдашней своей рассеянности потеряла свидетельство о разводе. Когда сказали, что пора оформлять документы, перерыла все бумаги. И не нашла. “Как только принесете, сразу официально оформим”, — сказал Федор, еще один семинарист и автор сайта. Он коротко стрижен и не носит бороды, как и положено послушникам, но длинные изогнутые ресницы, перистые, темные у начала и светлые на конце, как бы восполняют это, и лицо не кажется “босым”. По какому-то порыву я соткровенничала с Надеждой:

— Федор напоминает католического прелата.

Она рассмеялась:

— А он, кстати, из Латвии…

Вдыхаю морозную гарь Москвы, иду вдоль шоссе, по которому текут автомобили. Шум и грохот. Кажется, вплоть до самого горизонта, нигде и никогда не будет ярких цветов. Только серый, серый всех оттенков, любой насыщенности, словно накинули на все одно общее грязное покрывало. Даже машины одного цвета, и красные, и желтые, и зеленые. Все утонули в беспредельном однообразии. Чешуя наросла на боках, налипла на дверях, на бамперах, как и на стенах домов, уступах тротуаров, стволах деревьев. Медведковский загс. Шестьсот пятый автобус от станции метро “Отрадное”.

Я ни о чем не думаю, пошатываясь, уцепившись за поручень автобуса. Еду мимо голубого здания детского сада — почему-то всколыхнулось въяве, как сама в таком вот казенном доме, в голубой юбочке и белых гольфах, в аккуратно наглаженной мамой рубашке, пела на утреннике. Еще там давали кашу на завтрак. С кубиком масла. Холодную, слипшуюся в комок.

Вероника, с двумя большими темными хвостами по обе стороны головы, вьющимися спиралевидно, встретив новенькую, сказала:

— А угадай, как меня зовут! На букву “В”.

— Валя? Вера?

— Нет. Нет.

Какая-то девочка подошла и прошептала мне на ухо:

— Варя!

— Варя?

— Нет.

Я с большим недоумением посмотрела на подсказчицу. Та пожала плечами. Но ведь на “В” имя…

Обширны, пустынны окраинные районы Москвы. Скользишь по наледи, впечатываешь, вжимаешь каблук в грязь, поглощаешь мерным шагом пространство, словно пережевываешь чей-то однообразный бред: трамваи, люди, вороны, витрины и дома, дома, дома — окна, балконы, подъезды.

Без четырех двенадцать. Если не успею до двух, придется часок погулять — перерыв. Но должна. Впрочем, я бы и погуляла, подышала-походила, например, тут, где выгуливают собак, на пустой площадке. Сиротливая покосившаяся скамейка, баскетбольное разомкнутое, распаянное кольцо и погнутые, покинутые качели. Картина, которую можно видеть в каждом дворе — можно, но не хочется. Обычно не замечаешь.

У зоомагазина, мимо которого шагаю, толкутся продавцы, бликуют аквариумы с вуалехвостыми тенями, и одна уже плавает поверху, глотает воздух. Рыбка напомнила человека в метро, он так же, не координируя движений, тынялся по вагону, прислонялся к дверям, и вынесло его с потоком, отволокло. При взгляде на него словно на панели внутреннего экрана зажглись старые, не нами выдуманные слова: “не жилец”.

На прилавках клетки, просо для попугайчиков, колокольчики на кольцах, жесткие на вид пластиковые водоросли в пакетах. Купить, что ли, парочку таких пластмассовых кустиков — на подарки, мелькнула нелепая мысль. А что, дело к Новому году, дарить-то все равно надо всякие глупости, почему бы и не такие?

Или — блёсен набрать в рыболовном магазине.

Не соли же для ванн дарить, в конце-то концов. Портмоне, блокноты, ручки дешевые — дрянь, да и приелись. Ладно, и дарить, в общем, ничего не хочется: ни предчувствия праздника, ни кого особенно дорогого.

Я срезала путь, как помнила: вот здесь, когда направлялись подавать заявление, проезжали. Свирепели на заднем сиденье такси, глядели каждый в свою сторону, глаза мои растекались по лицу, шофер хмурый сидел, помалкивал. Какая глупость во всем, ненарочная неопределенность, необратимость — нечаянная. Произвольно, ненавечно, мимолетно. Могли и помириться тогда.

Мгновенно вскипела в сердце холодная злость на бывшего мужа — вот, приходится из-за него тащиться невесть куда, по серому размытому фону — и тут же схлынуло.

Так я и шла, отчетливо почувствовав вдруг бедность, невзрачность собственного облика: пальтишко, ему уже четвертый год, брюкам не меньше — хорошие попались, ноские, пережили примерно пяток своих собратьев. Свитер, запомненный чуть не с восемнадцати лет. Москвичи, кстати, в городе в основном не приодеваются, разве на особый случай принарядятся. Только приезжие форсят, ну и те из девушек, которым не лень часами заниматься своим внешним видом.