Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2007)

Неприметная дверь с другой стороны загса. Думалось, никогда не переступлю.

Он на развод фотографа привел. Я тогда похудевшая, со впавшими щеками и таблетками антидепрессантов в кармане, с бровями углом — острый треугольничек запал во лбу — глянула только на него да на этого фотографа — и отвернулась.

— Так вы что, хотите копию? — Молоденькая архивистка не понимала, кажется, ни слова из того, что ей говорили.

— А где ж я тебе его найду, о рождении, все документы утеряны… — бубнила бабка испитым голосом, разбираясь со второй напарницей, — мне о смерти, только предъявить в собес, сестра уж три года как умерла…

— О разводе.

— А я вам что! — горячилась девушка. — Потеряли — восстанавливайте!..

— Мне только предъявить…

— Свидетельство о браке там, где заключали брак, — нравоучительно заметила мне архивистка. — Где вы расписывались?

— Не положено…

— Ну дак а где я вам его возьму…

В руках у бабки трепетала холщовая сумка, в которой что-то звякало, а за спиной возвышался темный лицом, крупноглазый молодой парень, он поддакивал:

— Предъявить… — с ярким нерусским акцентом, и сама собой напрашивалась версия, что пьянчужку сейчас прокатят по полной программе.

— А где я вам его восстановлю?..

— Фамилию вы не меняли?

— Ничего я не восстановлю!..

Наконец, порывшись в объемистых, распухших от людского горя и негоря папках, молоденькая архивисточка сунула мне в руки бумажку с длинными, словно счета Ариадны, рядами цифр:

— Идите в банк.

— А где ближайший?

— На Полярной…

На ходу оборачиваясь платком, двинулась вверх по улице, поглядывая на часы. Тягомотина происходящего давит на голову. Тот же путь до Полярной — назвали же улицу. Кажется, все-таки доведется нынче погулять на собачьей площадке. Перерыв объявили в жизни.

В голове крутились дурацкие сюжеты. Будь я режиссером, я бы сняла фильм про эту молоденькую девушку, сидящую день-деньской в архиве. Как она посещает свой знакомый до тошноты загс на сей раз не одна, с женихом. И не дай тебе бог, как говорится, однажды самой прийти вот в такой архив и, сгибаясь у окошечка, попросить копию утерянного свидетельства.

Я, может быть, — вдруг мелькнуло — слыву среди подруг образцом элементарной бытовой неустроенности, граничащей с метафизической. Я и сама живо чувствую свое полное неумение обустроить что бы то ни было. Мечешься по земле, как сор, если куда и прибьет — ненадолго.

Взяла бланк, присела к пыльному фикусу “Сбербанка” у окна во всю стену, начала кропотливо переносить циферки. Не хочется ошибиться — ИНН, лицевой счет, расчетный, БИК, КБК, ОКАТО — зачем им столько?

Хоть бы лучик ломкий проглянул сквозь тяжелые тучи. Нельзя же так. Хоть бы искорку смысла, ясности, понимания. Малую толику любви. Интернетный конфидент отстучал на днях в “аське”: “Ты еще не знаешь, какой я эгоист. Ты готова к тому, что я причиню тебе боль?”

С усмешкой оценила искренность. По-мужски, ничего не скажешь. Ну а с чего, собственно, я взяла, что моя судьба будет в чем-то отлична от судеб других русских баб?

Пока заполняла, набежала очередь. Пристроившись в лисью спину и вязаный берет, с привычной посасывающей под сердцем тоской оглядываю зал. Хилая мишура провисла над каждой кассой, а мужик на стремянке сосредоточенно вкручивает что-то лампочке — должно быть, перегорела. Деды в пальто, бабки в платках и беретах неожиданно заполнили все пространство. У левого окошка разгорался скандал.

— Не буду я, еще что удумали!.. Вы меня уже кинули. Кто? Вы, “Сбербанк”, кто! Я ведь одна из первых была по этому депозиту… И что получила? Шиш.

— Да ну не всем же везет, — смущенно, примирительно пробормотал кто-то.

— Эх, всю-то жизнь нас обманывали и сейчас обманывают…

— А вы, женщина, не возмущайтесь! Я тоже повозмущаться могу.

Подавая бланк и пятьдесят рублей, я невзначай обратила внимание на прозрачные, все в золотых кольцах, руки кассирши. Пальцы не толще карандашей ловко порхали по клавишам, отбита печать, одна бумажка легла в паз, вторая вспорхнула на стойку.

— Всё? — отозвалась я.

Посмотрели с непониманием, невидяще, словно не по-русски сказала.

— Следующий…

Ну, теперь, если успеешь, может, и не придется на собачьей площадке торчать. Я прибавила шагу.

Испитая исчезла, люд вообще схлынул, только женщина в красном пальто и синем с белым шарфике все подталкивала архивной работнице кипу бумаг. Та, перебирая гербовые листы, кивала и уточняла:

— Так… А умирает она у нас под какой фамилией?..

Глава 6

Двойник

“Ростовским эмальерам художественный совет запрещал не только касаться изображений святителей в их живописи — искусстве, выросшем непосредственно из иконописи, но не дозволялось даже изображать кресты на церквях. В том числе в изделиях на экспорт”.

Каждой эпохе — свои гонения. Нынешней — возможно, менее кровавые. А может, и нет... Более изощренные. Кто-нибудь стучал в дверь, перебивая мои неоригинальные мысли, Константин или Надежда откликались:

— Аминь!

Я все еще не могу себя заставить тоже говорить “аминь” в таких случаях.

Входил Григорий:

— Это вам. Это тебе, а это, — рука появлялась слева, я сидела спиной к двери и к происходящему в комнате, так что иной раз невольно вздрагивала, — тебе.

На столе появлялся мандарин.

Григорий выходил, а Надежда говорила:

— Бутерброд с рыбой хотите?

Я отказывалась, и она ставила блюдце с бутербродом на подоконник.

В окне по-прежнему белел скат крыши, только у самого низа, где сорвалась снежная шапка, проглядывала зеленая кровля. И небо потихоньку меняло цвет, становилось все синее, все насыщеннее. Близилась весна. Февраль — по-украински “лютый”. И мне вспоминалась бабушкина присказка: “А лютуе вин тому, що на свити долго жити не приходится ему”. И еще: “Придет марток, надевай трое порток”.

Весна! Слово-то какое. Прямо не верится, что скоро. Но вот она, вот, наступает. А для меня весна была еще связана с повестью Шмелева “Лето Господне”. Когда я вспоминаю ее, а когда, в иные вёсны, — может, и нет. Но я писала по ней сочинение на олимпиаде, в чужой школе, в классе, где стояли в горшках папоротники, герани и еще вот эти, которые пускают длинные узкие листики и отбрасывают усы, от них тоже происходят в свою очередь пучки длинных острых листьев… И солнце светило косо, луч падал и на пол, и на учительский стол, и на стенды “Пиши правильно”, только портрета степенного, дородного, седого, похожего на русского мужика Маркса над черной доской, где белели темы сочинения, луч не достигал. И пахло тоже, кажется, мандарином или особенным весенним горячим чаем, крепким, густым, настоявшимся чаем с сахаром. И в книге, которая лежала передо мной, звонили колокола, синело небо, росла трава.