Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2007)

Но и это еще не все. Насколько мне известно, тебя в последние годы особенно сильно привлекал пост министра культуры. Ты вдруг с чего-то решил, что поскольку ты потомственный дворянин, то в тебе плотно засела “культура”. Не знаю, по-моему, ты путаешь культуру с сифилисом, который передается по наследству. Или, может быть, ты полагаешь, что для того, чтобы считаться культурным, достаточно складно трепать языком и правильно расставлять ударение в словах? Ну извини, тогда любой серийный убийца и некрофил с тремя высшими образованиями мог бы претендовать на пост министра культуры наравне с тобой… Как бы то ни было, но, насколько мне известно, твои интриги не имели никакого успеха, и все, чего тебе удалось добиться, — это стать особо приближенным к тем, кто отвечал за состояние культуры у нас в стране. Впрочем, даже это стало для культуры трагедией.

Не знаю, твои это происки или нет (впрочем, мне все-таки кажется, что ты успел приложить к этому свои грязные лапы), но культура у нас в стране вдруг резко пошла на убыль, она стала чахнуть и засыхать. Если тебе непонятно, то я, вообще-то, имею в виду настоящую культуру — тот живой нерв, который всегда питал и растил человечество, — а не твои дешевые и похабные поделки.

Со всего нашего населения регулярно взимается подоходный налог; налоги берутся со всего — с купли, с продажи, с выигрыша, с наследства. Так или иначе, какая-то часть этих денег идет на культуру. Естественно, если с меня берут налог, то я хочу, чтобы, наравне с защитой моей жизни и моего достоинства, развивалась также и культура. Я хочу, чтобы мой ребенок впитывал в себя что-то ценное и настоящее, чтобы я не видел в старости ужаса и позора: как мой сын превращается в мелкую и подлую дрянь вроде тебя.

Мало того, что ты задушил у нас в стране всякие проблески культуры, — ты вместе с этим впустил сразу несколько грязных потоков, которые хлынули из-за границы. По телевизору крутилось всякое дерьмо: иностранные мультики, которые смотрел мой сын, были настолько безвкусные и тупые, настолько они не развивали ни фантазии, ни чувств, что я наконец стал понимать, что ты действуешь заодно с теми, кто за отдельную мзду закапывает на нашей территории чужие ядерные отходы; только здесь все эти киноотходы закапывались не в землю, а в голову моего сына. Мало того, что ты без всяких угрызений совести, вместе со своими иностранными коллегами, срал на свежую траву моей родины, ты — сука позорная! — ты еще вдобавок осмеливался срать прямо в моего сына!.. Да как же я после этого должен к тебе относиться, скажи мне, пожалуйста?!

У тебя была отвратительная манера: ты создавал какую-нибудь совершенно бестолковую и заумную чушь — какой-нибудь спектаклик или фильм, в котором ты спешил всех шокировать и удивить, — ты вез это за границу и потом ходил и кричал на каждом углу, что “вся Европа (будто бы) была в восторге!”. Конечно, я понимаю — твоя наглость, в отличие от твоего ума, не имеет границ, поэтому ты готов был выдавать кучку каких-нибудь напомаженных педерастов со вставными зубами за “всю Европу”. И потом, ты говорил об этом в таком тоне, с таким апломбом, будто бы если там, в Европе, тебе кто-то похлопал, то тебе сразу же, громко и не переставая, должны аплодировать здесь, на родине. По-моему, ты даже не понимал, что у себя на родине ты со своими “европейскими” творениями был никому не нужен; ты не отвечал ни тому, что можно было бы назвать “национальным духом”, ты не касался ни наших проблем, ни наших надежд; ты для нашей страны был чужой и скучный, и хлопала тебе и кричала “браво” здесь, у нас, еще одна кучка педерастов, которые были “русскими” только по паспорту, ну а так вообще все они были такими же, как и ты, иностранными — или, точнее сказать, валютными — минетчиками и вафлёрами. Ты живешь у себя на родине только потому, что это пока для тебя более-менее выгодно. Ты расположился посреди нашей страны в странной и нелепой позе (на простом и не лукавом языке, которым пользуется наш народ, это называется так: “стоять враскоряку”): ты упал на четвереньки, свою оголенную задницу ты развернул в сторону Европы, а своим распахнутым и услужливым ртом нацелился на Америку.

Не знаю, какими путями, но ты все-таки втиснулся в телевизор, твои интервью печатаются в газетах — то есть ты у всех на виду, к тебе прислушиваются, на тебя смотрят. А ты, вместо того чтобы говорить о чем-то важном и нужном для всех людей, — ты начинаешь рассказывать о том, как ты предпочитаешь пиджаки от “Армани”, как ты пьешь коньяк “Мартель” и как ты трахаешься со своим любимым пекинесом.

Ты просто не представляешь себе, как мне на самом деле безразличны все твои гастрономические предпочтения, которые напрямую связаны с твоим говном, как мне плевать на твои тряпочные вкусы и все такое прочее. Но есть одна вещь, за которую я готов тростью переломать тебе ребра прямо сейчас же, сию секунду! Все мое воспитание, все мои слова о добром и вечном, которые я когда-либо говорил моему сыну, — все это ты ежедневно и ежечасно посыпаешь дустом своих пошлых и мерзких речей. Ты рушишь на корню все, что я выстраивал с таким трудом и с такой заботой. Ты стараешься поймать моего сына и всех остальных детей тем, что их отцы постоянно твердят о каком-то внутреннем труде, о самоограничениях, но тут приходишь ты и всем своим видом показываешь, что нужно просто быть бессовестной, пустоголовой макакой, нужно иметь деньги и не переставая развлекаться, развлекаться и еще раз развлекаться!.. Подлая, тупая скотина! Если ты думаешь, что во мне говорит обыкновенная зависть или там ревность, то ты можешь кроить на свой лад все, что тебе угодно. Ты можешь даже кричать о том, что тебе безразличен мой сын, что ты занят только собой, и ничем больше. Но я тебе скажу, что если бы вдруг все сыновья мира — хотя бы на миг, хотя бы на несколько минут, — если бы они вдруг смогли обрести окрепшее и непредвзятое зрение своих отцов, то они увидели бы твое настоящее лицо: они увидели бы сморщенную, жалкую физиономию мелкого, изворотливого кишечного червя. И после этого ты мог бы говорить из телевизора все, что тебе угодно, ты мог бы раздуваться, как бычий пузырь, и румянить свои щеки, но с этих пор я был бы совершенно спокоен, так как мой сын уже бы точно знал, что ты — это отнюдь не “эталон жизни”, а что ты — это обыкновенный кусок кала, который просто застрял в телевизоре, только и всего.

Я помню единственный пример твоего так называемого “воспитания”. Ты тогда, помню, привел в свою пиццерию — которую ты открыл где-то на территории жэ/дэ вокзала, — ты привел туда своего племянника. Ты учил этого пацана “барскому поведению”: ты заставлял его швырять бумажки от конфет на пол и говорил, чтобы он крикнул уборщицу — чтобы та прибежала и быстренько подмела. На глазах у племянника ты раздавал официанткам пощечины. Ты говорил об этих гнусных опытах, что это, дескать, “капитализм”… Может быть, ты помнишь, как мы с тобой только-только пришли в армию? Старослужащие тогда заставляли тебя стирать портянки и воротнички. А по ночам в казарме ты шептал мне из-под одеяла, что ждешь не дождешься, когда ты сам станешь “дедом” — чтобы так же унижать молодых и заставлять их стирать портянки. Ты не хотел покончить с этой тупой и порочной традицией. Ты не хотел на собственном примере показать, что в армии можно быть “дедом” и в то же время оставаться человеком. Ты, видимо, никак не понимал, что если тебе было унизительно стирать чьи-то портянки, то и другим это так же неприятно. И вот когда тебе объявили, что теперь кругом “капитализм”, что теперь “можно все”, ты, следуя армейской привычке, стал заставлять таких же, как ты, людей стирать твои грязные и потные портянки!