Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2007)

Тон поэта зачастую жёсток, иной раз откровенно мрачен, и все это может нравиться или не нравиться, но даже критически настроенный читатель согласится, что Новиков не чрезмерен и, уж верно, не фальшив. Негативные чувства в его поэзии заметнее, чем иные, и порой кажется, будто они и выражены сильнее, но важно другое. Это подлинные, а не наигранные эмоции. Они есть .

Когда лирический субъект говорит, что живет “по колено в Тобой сотворенном аду / и по горло в Тобой сотворенной любви”, то сухой термин “пафос”, уместный по отношению к подобным строкам, хочется перевести буквально: страсть. Хотя Новиков бежит прямолинейных высказываний и вкус не позволяет ему обрушивать на читателя стихию личных переживаний, хотя внутренний огонь в его поэзии словно притушен, он — поэт крайних состояний, мучительных антиномий, чувств, доведенных до белого каления.

Парадоксально, но предельные, максималистски переживаемые чувства выражаются Новиковым крайне скупо. Отсюда интонация сдерживаемой боли, говорения сквозь зубы, что по недоразумению можно принять за презрительность к собеседнику. Привкус презрения здесь и в самом деле есть, только обращено оно не к возможному адресату, а к очередному источнику раздражения. Таким инициатором любви-ненависти может стать и родная страна, и ближайшее окружение, и дальнее зарубежье, и, не в последнюю очередь, сам лирический субъект.

Говоря, словно боль заговаривая, Новиков воспроизводит характерный диалог-полемику: “ — Мы пришли на сеанс безумия / содрогаться на задний ряд. // — Вы пришли на сеанс терпения…” Терпения хватает не всем и не всегда. Как не хватало его, к примеру, новому Адаму, добровольному изгнаннику из районного советского рая: “Когда-то мы были хозяева тут, / но все нам казалось не то: / и май не любили за то, что он труд, / и мир уж не помню за что”. Герой забыл первопричину, но нелюбовь к слишком многому осталась, и примириться с окружающим и видимым вряд ли возможно, да вряд ли нужно, ибо “Так устроено сердце мое, / и не я мое сердце устроил”.

У Новикова беспощадно и точно выражен не столько страх жизни, хотя и он дает о себе знать, сколько страх за жизнь, “за твою рабу”, как обмолвился Мандельштам. Вот так выглядит жизнебоязнь: “И жизнь для меня — прихожанка, / Мария, что в прошлом грешна, / а ныне — твердыня, жестянка, / гражданка, чужая жена”. А вот это уже страх за самую суть бытия: “на исходе двадцатого века / вижу зверя в мужчине любом / вижу в женщине нечеловека / словно босха листаю альбом”. Сказано сильно, может быть, даже слишком. Но искренно. Ни маска, ни конструирование имиджа тут ни при чем.

Лирический герой Новикова — постромантик, отчетливо противопоставляющий себя бессмертной пошлости людской, только без малейшей веры в двоемирие и без интереса к романтической иронии, хотя горькой иронии как таковой у него хоть отбавляй. Его позиция — отнюдь не поза. От “ему не нравятся земляне, / ему не нравится Земля” не такого уж огромного размера дистанция до “Это из детства прилив дурноты, / дяденек пьяных галдеж, / тетенек глупых расспросы — кем ты / станешь, когда подрастешь? // Дымом обратным из неба Москвы, / снегом на Крымском мосту, / влажным клубком табака и травы / стану, когда подрасту”. Тут угадывается Сергей Гандлевский: “Мы здесь росли и превратились / В угрюмых дядь и глупых теть”. Но если у последнего герой меланхолически не выделяет себя из общей массы, делает вид, что слит с нею, то у Новикова подобное слияние невозможно. Лучше быть, как сказано по иному поводу у того же Гандлевского, “деревом, окном, / Огнем” и стать “дымом, дымом, дымом”, чем — вновь вернемся к Новикову — любить “загулявшее это хамье, / эту псарню под вывеской „Ройял””.

Вместе с тем, зная себе цену, герой Новикова не впадает в нарциссизм, слишком хорошо понимая, на какой почве и в каком окружении вынуждена была расти в позднесоветское время настоящая поэзия. Только один из учеников, “Георгия Иванова не первый класс”, как он сам определяет себя и свой круг, мог сказать: “Мы не вселенского, мы ничего, областного. / Наши масштабы до той вон горелой березы”. Трезвость самооценки, соразмерность творческих претензий масштабу дарования и адекватность восприятия социокультурной ситуации — вот контуры поэтической стратегии авторов, с которыми Новиков дружил в былые годы. Чувство насильственного лишения классического наследия было общим, даже объединяющим. “Но знала чертова дыра / Родство сиротства — мы отсюда”, — сурово обронил С. Гандлевский. “Спрятаться, скорчиться, змейкой скользнуть в траву. / Ниточкой тонкой вплестись в чужую канву. // Нам-то остатки сладки, совсем чуть-чуть. / Перебирать, копошиться и пыль смахнуть”, — грустно констатировал Т. Кибиров. “Нет, я не есть большая культурная ценность. / Я не есть человек культуры. / Я — человек тоски”, — переосмысливая мандельштамовскую формулу акмеизма, подытожил М. Айзенберг.

Литературные влияния у Новикова говорят о силе его оригинального поэтического мелоса. Лишь изредка мелькнет у него не вполне органичная не своя интонация — то бродская (“и субъект существует в гостиной и клетки за счет”), то цветковская (“Какая жуть: ни слова в простоте. / Я неимущ к назначенному часу. / Консьержка со звездою на хвосте / крылом высоким машет ишиасу”). Но такие случаи единичны. Как власть имеющий, он сам изысканно и непринужденно переплавляет чужое слово в собственную прямую речь.

Цитатный пласт поэзии Новикова — отдельная интереснейшая тема. В поэзии позднесоветского андеграунда, особенно у авторов, знакомых с опытом концептуализма, густая цитатность обретала почти обязательный характер. Новиковские игры с аллюзиями и реминисценциями своеобразны, они отличаются и от центонного пиршества Т. Кибирова или М. Сухотина, и от черного юмора жонглирования штампами у А. Еременко, и от метода хирургически точного, естественного вплетения цитат в ткань собственного стиха до полной их неразличимости у С. Гандлевского.

Новиков не часто воспроизводит клише и раскавыченные цитации буквально. Обычно он легко наслаивает аллюзии, как волны в океане, и они переливаются, мерцают, подталкивая одна другую. В то же время цитатность у него внешне намеренно сглажена, стыков и швов не видно. Вот отдельные примеры.

“Учись естественности фразы / у леса русского, братан, / пока тиран кует указы. / Храни тебя твой Мандельштам”, — начинает Новиков ядовитое восьмистишие. Л. Леонов с “Русским лесом” здесь маловероятен, хотя кто знает. Б. Окуджава (“Пока безумный наш султан / сулит дорогу нам к острогу…”) уже ближе, но это тоже скорее “мерцающая”, не вполне отчетливая аллюзия. Однозначен прямо названный Мандельштам (“Как подкову, дарит за указом указ — / Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз”), по-пушкински воспринимаемый в качестве талисмана (“Храни меня, мой талисман...”), только одушевленного и обладающего именем собственным. Но этот катрен — и саркастический отклик на строки Д. Самойлова: “Учусь писать у русской прозы, / Влюблен в ее просторный слог, / Чтобы потом, как речь сквозь слезы, / Я сам в стихи пробиться мог”.