Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2007)

Автор понимает парадоксальную связь между утопией и антиутопией. Он пишет, что еще у Свифта “утопией прикрывались полемика и сатира. Они, заполняя все пространство произведения, превращают утопию в антиутопию (курсив автора. — В. В. ). Утопия может смешиваться с антиутопией и перетекать в нее”. Здесь напрашивается обобщение — практически любая утопия несет в себе имплицитно собственное отрицание, “деконструирует” себя, выражаясь языком Жака Деррида. Если же утопия реализуется и даже долгое время существует, скажем, в форме сельской идиллии, то все равно она разрушается под воздействием внешних агрессивных сил. Достоевский, как показано в книге Егорова, гениально и парадоксально заострил этот момент в “Сне смешного человека” — один “грешник” легко разрушил целый рай! Но это лишь значит, что в душах невинных обитателей блаженной планеты всегда таились разрушительные “микробы” всевозможных страстей.

И — vice versa — во многих антиутопиях сохраняются элементы утопии — Путешественник во времени видит в царстве элоев черты коммунизма (“Машина времени” Уэллса), “Прекрасный новый мир” Хаксли действительно “прекрасен” изобилием материальных благ. Еще раз подчеркнем, что “чистая” утопия per se (сама по себе) в принципе антиутопична. Что доказывает не без доли эпатажности Ю. И. Дружников, утверждая, что “Утопия” Томаса Мора на самом деле опровергает “мечту об идеальной жизни”!2 На “кричащее противоречие” своего текста внятно намекает и сам Мор в конце книги, когда пишет от лица повествователя: “Мне сейчас же пришло на ум немало обычаев и законов этого народа (утопийцев. — В. В. ), заключающих в себе чрезвычайную нелепость”. Мор надеется: “У нас будет еще время поглубже подумать об этом предмете <���…> Хорошо, если бы это когда-нибудь осуществилось!” Подумать на эту тему “поглубже” людям довелось только через несколько сотен лет после казни великого утописта. Мы сейчас не имеем возможности вдаваться в обсуждение причин столь “странной” (и приносящей людям столько страданий, разочарований) связи утопии с антиутопией, это задача специального исследования. Но одно, по-моему, ясно: дело в страшной силе отчуждения, или, иначе говоря, иронии истории, которая, начиная с самого возникновения человечества, превращает благие его начинания и замыслы в нечто противоположное. К тому же каждый утопист вольно или невольно вкладывает в проекты всеобщего блага свои сугубо личные пристрастия и антипатии, которые для массы людей неприемлемы. Авторский эгоизм борется в утопиях с альтруизмом и превращает их в антиутопии.

Собственно, почти вся книга Бориса Федоровича Егорова, представляющая, как он сам пишет, “исторический путеводитель” по русским утопиям — от самых древних вплоть до начала ХХ века, — есть в то же время нагляднейшее пособие по “демонтажу” российского утопического сознания во всех его разновидностях. Это история, полная драматизма, трагизма и не лишенная комических эпизодов. Первый раздел книги — “Народные легенды и попытки реализации утопий”, где исследователь дает впечатляющий обзор разнообразнейшей фольклорно-мифо-литературной продукции о рае и аде, этих “самых древних” формах утопии и антиутопии, об апокрифических сказаниях про индийское царство, Беловодье, град Китеж и т. д. При этом отмечено, что у наших предков, вынужденных много и тяжело трудиться, да еще в условиях зависимости от бояр и князей, вырабатывалось стойкое отвращение к труду как таковому. Здесь стоило сослаться на великолепную статью Е. Н. Трубецкого “„Иное царство” и его искатели в русской народной сказке” (1922), в которой этот выдающийся религиозный философ и последователь Вл. Соловьева пытается в духе теодицеи примирить “софийные” и “антисофийные” начала в русской культуре и жизни. “Как раз в русской сказке, — пишет Трубецкой, — сочувствие лени и воровству граничит с апофеозом лентяя и вора”3. Тут же автор осуждает советскую власть, которая осуществляет эту “утопию бездельника и вора”4. К этой народной утопии-антиутопии, отзвуки которой мы находим и в платоновском “Чевенгуре”, по Е. Н. Трубецкому, примешиваются черты христианского настроения, пронизывающего сказку: “тайна всеобщей солидарности” всего живого в мире, “мудрого безумия” человеческой жертвы5.

Много говорится у Егорова о старообрядцах, хлыстах, скопцах, духоборах, пытавшихся победить земное нечестие и устроить божескую жизнь на этом свете. Удивительна случайная, но символическая по сути перекличка двух ничем вроде бы не связанных явлений русской жизни. На рубеже XVII — XVIII веков был знаменит среди старообрядцев Андрей Денисов, который “происходил из обедневших князей Мышкиных”. Знал ли что-нибудь о нем автор романа “Идиот”? Это возможно, ведь Достоевский интересовался старообрядцами. Во всяком случае, “почти однофамильцы”, реальный Андрей Денисов и литературный герой, князь Мышкин, сходны в своем стремлении найти правду Божью в этом грешном мире.

Книга Егорова читается иногда как увлекательный роман приключений — авантюр духа и действия. Перед нами возникает тянущаяся сквозь века панорама удивительных событий, бесконечная галерея героев — отважных, хитрых, ловких, умных и безрассудных, подчас просто безумных, обаятельных и отталкивающих. Таков, например, “колоритный и загадочный” поляк Йозеф Еленский, который добровольно утратил свое шляхетское звание, зато сочинил грандиозный план по уничтожению крепостного права, а заодно и по замене “матушки императрицы” ее сыном Павлом на троне. Павел получил трон и без Еленского, но последний не растерялся и уже при Александре выдвигает вполне безумный проект превращения государства российского в “религиозное, теократическое царство скопцов”. И за такой невероятный по дерзости план был всего лишь сослан в монастырь. Чудны дела твои, Господи.

Вообще русский XVIII век настолько насыщен утопистами, что впору называть это время не только эпохой Просвещения, но и “фантазийным” столетием. Тон задавали мечтатели-цари и “жадною толпой стоящие у трона” фавориты типа Потемкина и Зубова. Многое из их проектов осуществлялось, но какой ценой! Трудно (да, пожалуй, и невозможно) сказать, больше пользы или вреда принесли, например, реформы Петра. Боярин Федор Салтыков сочинил в 1714 году “Изъявления прибыточные государству”, в которых развернул грандиозный план по уничтожению нищеты и росту благосостояния народа. Много он пишет о создании библиотек и развитии монументальной пропаганды. Прожектером был крестьянский сын Иван Посошков, ставший богатым промышленником. В своей “Книге о скудости и богатстве” он проповедует аскетические христианские нормы любви и смирения и осуждает введенные Петром “богомерзкие танцы”. Утопистами были и наши писатели — Сумароков, Княжнин, Херасков, Эмин (турок по происхождению), Радищев и другие. Причем у каждого из них были свои причуды и преференции, иногда забавные, иногда просто дикие. Так, писатель и астроном Федор Дмитриев-Мамонов, дальний родственник Петра Первого, в аллегорической повести “Дворянин-философ” с одобрением живописует некое муравьиное царство, в котором черные муравьи-работяги почитают высшей для себя честью целовать в зад своих властителей. Хороша утопия! Впрочем, в сочинении есть и более “мягкие” варианты утопий, которые отдаленно перекликаются с “межпланетными” фантазиями Лукиана и Сирано де Бержерака. Печальное совпадение — Федор Дмитриев-Мамонов, как и его однофамилец, граф Матвей Дмитриев-Мамонов (1790 — 1863), тоже прожектер и оппонент самодержавия, оба были психически нездоровы. При этом Мамонов-второй пострадал за свои выпады против Романовых-“голштинцев”: Николай Первый велел держать его под стражей и принудительно лечить6.