Перихан Магден - Убийства мальчиков-посыльных

— Маньчжурский принц. Пытался с нами познакомиться. — И глубоко вздохнул: — Ах, бедный мальчик! Они ему вздохнуть лишний раз не дают, а еще ждут, что он создаст философию, которая спасет мир… Поверьте: когда вокруг все стерильно, когда жизнь полна комфорта и покоя, когда ты оторван от мира, то ничего не выйдет. А если и выйдет, то какой-нибудь величайший мыслитель нашего столетия. Вроде Рудольфа Гесса.

— Ага, — согласился я. — Или Говарда Хьюза.

— В двенадцать лет новый Мессия написал удивительную книгу. Прошло уже семь лет, а он так и не смог написать больше ни строчки. Конечно, что можно чувствовать рядом с такими людьми? Они как распорядители на похоронах. О чем можно думать, о чем писать? Все, что я узнал о жизни, я узнал в родном цирке. А еще благодаря любви Изабель.

Он повернулся и с нежностью посмотрел на мартышку. Та стыдливо покачала головой.

— То есть вы родились в цирке? — уточнил я.

— Да, — ответил он. — Я сын карлика-клоуна и одной из самых красивых гимнасток в мире. У нас с маньчжурским принцем есть кое-что общее: моя мать тоже умерла при родах. Кто знает, как сильно страдала бы красавица вроде нее оттого, что она родила такого уродца, как я. В детстве при мысли об этом я пытался убедить себя, будто рад, что мама умерла. Отец так крепко любил маму, что не мог вынести даже моего вида. Оставив меня в том цирке, где я родился, он ушел в другой. Несколько лет спустя он упал с трапеции и разбился. Такая смерть, что не понять — то ли несчастный случай, то ли самоубийство. Меня вырастила цирковая повариха. Она была очень толстой. Она безумно любила меня, потому что была одинока. А Изабель родилась от одной из самых известных цирковых обезьян. Она была такой неказистой и щуплой, а теперь — смотрите, что получилось!

— Ее мать тоже умерла при родах, — съязвил я.

— Да, именно так, — согласился господин карлик. — Обезьяны ведь как люди: им тоже нужна материнская ласка. Другие обезьяны не желали заботиться об Изабель. А она была такой хилой и крошечной. Но такой миленькой, такой хорошенькой… Я взял ее себе и вырастил, дал ей имя, научил всему, что знаю сам; а Изабель взамен сделала меня счастливым.

Повернувшись, он долго смотрел на нее. Изабель опять укрылась своей норковой пелериной и спала, посапывая.

— Я, наверное, вас утомил, — подкупающе заботливо проговорил карлик. — Теперь вы тоже засыпаете.

— Не-ет, ну что вы, — не согласился я. — Ни в коей мере! Мне так интересно вас слушать!

В нашем купе стало очень жарко. За окном в темноте мелькали деревья. Наверное, я заснул.

А когда проснулся, наш поезд уже подъезжал к пункту назначения — моему родному городу. Карлика с Изабель не было. У меня защемило сердце — ведь мы даже не попрощались. Вдруг на корзинке с инжиром я заметил конверт. На нем красивым почерком было выведено мое имя.

Я раскрыл его. Внутри лежало письмо, написанное на тончайшей ломкой бумаге кремового цвета. Я начал его читать:

Дорогой наш друг и попутчик!

Мы с Изабель очень рады, что встретили вас… Когда Изабель проснулась, ее словно подменили: ваша молодость, ваше воодушевление, ваша жизненная сила и отвага изменили ее до неузнаваемости. Теперь она не хочет ни к врачу из вашего города, ни к другим врачам. Она хочет провести свои последние дни у нас дома — спокойно и счастливо. Нам очень повезло, что мы познакомились с таким человеком, как вы.

Надеюсь, вы примете от нас на память скромный подарок. Может быть, вы продадите его и благодаря нам отправитесь путешествовать. Хорошая мысль? Что скажете?

Внизу стояла эффектная и замысловатая подпись. Она свидетельствовала о яркой личности и совершенно не читалась. Еще в конверте лежала булавка для галстука, украшенная бриллиантом величиной с ноготь большого пальца. Я вытащил ее и стал рассматривать. Мне уже виделись Индия, Непал, Шри-Ланка и Бирма. Больше во время той поездки ничего примечательного не произошло.

В то время я работал на бумажной фабрике. Другие рабочие не жаловали меня за то, что я видал Сингапур и многие другие страны, все время одевался в черное и обедал не столовской стряпней из бачков, а бутербродами — тонкие кусочки хлеба с приготовленной мамочкой пресной телячьей нарезкой. Мне было скучно и одиноко. Так хотелось поиздеваться над кем-нибудь, порассказывать кому-нибудь небылиц, подождать, пока до человека дойдет смысл моих россказней, и от души повеселиться, глядя, как он бесится от злобы.

Но благодаря какому-то почти звериному чутью все держались от меня подальше, не шли на сближение, а только хихикали над некоторыми изречениями, которые я время от времени выдавал. Я же не имел никакого желания становиться таким, как они, и вообще переживал весьма нелегкий период, как уже рассказывал раньше, поэтому бродил среди девочек в красных фабричных шапках как одинокий голодный волк.

Мне казалось, что я всеми покинут, и именно поэтому я начал писать словарь «Истинных значений некоторых непонятых слов». Если бы мне, кому вообще-то обычно удавалось принимать любые обличья и проникать в святая святых самых тайных организаций, не пришлось из-за ослиного упрямства рабочих бумажной фабрики составлять свой словарь, то я бы никогда не пережил ту ночь, о событиях которой сейчас расскажу. Поэтому я благодарен собратьям, работавшим на той фабрике вместе со мной.

В тот день, когда прозвенел звонок на перерыв, все, как повелось, кинулись к выходу. Мне же не с кем было встречаться, у меня не было никаких дел, кроме моего словаря, и ни одной идеи, как разбить одно это громоздкое предложение — которое вы сейчас читаете — на три, поэтому я тоже медленно побрел к выходу. Кажется, эти пять ежедневных перерывов были задуманы лишь для того, чтобы напоминать мне, какие все занятые и какой я никому не нужный бездельник и лентяй.

Оказавшись перед главным зданием фабрики, я на миг остановился посмотреть на две скульптуры за железными резными воротами. Это были Икар и Пегас. Железные ворота, за которыми на половинках белых колонн возвышались оба этих крылатых изваяния, были, пожалуй, единственной причиной моего решения задержаться на фабрике. Хотя однообразная работа, звонки, предписания и сомнительное удовольствие наблюдать за рабочими и вынуждали меня проводить здесь гораздо больше времени, нежели я рассчитывал, истинным украшением этого потраченного времени были статуи за фабричными воротами.

Когда ворота остались позади, я ускорил шаг, будто куда-то опаздывал. Сегодня вечером я не собирался терпеть надоевшие мамочкины разносолы и проводить мучительные часы за столом в поисках тайного смысла непонятых слов и попытках составить из них предложения. Я свернул на какую-то улицу, а затем на следующую. Передо мной очутились большие запотевшие окна одной закусочной, где собирались, в основном, холостые работяги. Я толкнул дверь и быстро вошел.