Антон Уткин - Самоучки

— Не знаю, — отмахнулась Алла. — Бывший. Он сам так говорит.

— А сейчас он тогда кто?

— Не знаю. Просто живет. Оба ужасные пессимисты, — сказала она, доставая из сумочки ключи. — Ты думаешь, они воланчиком играют?

— А чем?

— Это они свои несчастья друг другу посылают. “Обмениваются, понимаешь”. У них когда неприятности какие, так они в бадминтон играют. Всегда так.

— Пьют?

Алла задумалась.

— Да нет. Как все. В бадминтон играют, сам же видишь.

В комнате, где мы сидели, было два окна, и из одного нам было хорошо видно капитана и бывшего скульптора.

В книжной полке на атласных подушечках были закреплены советские награды: несколько медалей за освобождение восточноевропейских городов и орден Красной Звезды. За подушечками виднелись зеленые корешки собрания сочинений Гейне. Я остановился у этой полки.

— Да это бабушкины, — сказала Алла, заметив мой интерес. — Она воевала.

— А где она?

— На даче. Живет там круглый год.

— И даже зимой?

— И зимой.

— Ты такая красивая, — простодушно сказал я.

— Сплюнь, — ответила Алла.

Мы дружно застучали по столу.

— Это правда, — просто согласилась она, когда стук костяшек застраховал ее красоту. Мы стояли у окна и делали вид, что зачем — то ждем окончания игры.

Капитан и длинный скульптор еще были на площадке. Их спор продолжался в сгустившихся сумерках, при свете дворовых фонарей. Белый волан то стремительно летал от одного к другому, то нехотя, лениво взмывал вверх, мелькая среди оголенных ветвей. Наконец он упал в черную лужу и некоторое время оставался там, слабо подрагивая, как мотылек, угодивший в паутину. Савка подбежал и пытался схватить его зубами, стараясь не замочить лап.

Игра закончилась.

Был третий час унылой ночи. Мы лежали на кровати и не могли согреться, хотя в квартире было тепло. Секундная стрелка настенных кварцевых часов, сухо щелкая, шагала по светлому кругу, как караульный солдатик с негнущимися ногами, останавливаясь передохнуть на неуловимые доли того, что мы называем временем. Как — то боком двигалась по задворкам холодного неба бледная, немощная луна. Одинокие окна соседних домов еще исходили теплым ласковым светом.

— Почему они не спят? — спросила Алла.

Я уже придумал трогательный ответ — настоящее лирическое отступление. Для тех, кто не любит жить настоящим, самое удобное время — ночь. Ночью прошлое видней, будущее заманчивей. Один час похож на другой, ты волен творить свою жизнь как грезу. Ночь — это чистый лист, тогда как день — всего лишь расписание. Я хотел сказать это или примерно это, но Алла меня опередила:

— Ты боишься умереть?

— Уже да, — сказал я.

Спору нет, такой ответ в этих обстоятельствах как будто предполагал два истолкования, но я здесь имел в виду скорее естественный ход вещей, чем внезапно изменившиеся планы.

— А я не боюсь, — просто сказала Алла. — Я боюсь старости.

Ее кожа пахла какими — то очень известными духами, которые рекламируют каждый день повсеместно, и я — на самом донышке души — чувствовал себя обманутым.

— Ну да, — усмехнулся я и вспомнил девиз многих поколений, уже проросших могильной травой: — Жить быстро, умереть молодым.

— Пожалуй. — Она приподнялась на локте. — Мне так страшно становится, когда я на стариков смотрю. И жалко. Их жалко и себя жалко.

Мы молчали. Было слышно, как в кухне из крана в раковину мерно капает вода. Разгулявшийся за окном ветер шевелил корявую, с наростами, ветку клена, и она беспокойно волочилась по балкону.

— А себя — то чего? — спросил я.

— Я буду долго жить…

Я смотрел прямо перед собой. Ветка черной тенью дергалась на обоях в квадрате замороженного лунного света. В раковину капала вода.

— Да и кто ее не боится, этой старости, — сказала Алла и снова откинулась навзничь, облив подушку волнами волос. — Наверно, только старики.

Все это могло бы быть любовью.

Я уже не помню, кто первый предложил ехать за город. По — моему, я и предложил. Как раз к этим дням я объяснил Паше, чем знамениты “Севастопольские рассказы”, и переложил “Казаков” на язык городских низов. Впереди уже восставали, точно Четвертый бастион, исполинские и неприступные глыбы “Войны и мира” и “Карениной”, поэтому мне пришла мысль соединить полезное с приятным. Раз уж мы собрались отправиться за город, отчего бы не увидеть своими глазами пристанище их автора, тем более что на хорошей машине до Ясной Поляны езды всего ничего. Девушки отнеслись к нашей мысли с пониманием и даже пообещали взять термос.

На следующий день я зашел в контору, согласно уговору, в половине девятого и стал свидетелем любопытной сценки.

В конторе оказался посетитель. Немного подумав, я узнал в нем директора “выставки”. Человек этот сидел съежившись, его словно корежило. Пальцы его щипали подбородок, терли щеку, забирались куда — то на затылок. Совершенно белый лоб был покрыт мелкими капельками искрящейся испарины.

— Этот мой врач, сука, — нет дома. Звоню, звоню — нет дома, рецепта нет, договаривались же, сука, — повторял он, как заведенная игрушка. — Поехал на Лубянку — никого нет, одни менты — патруль за патрулем. — Дышал он тяжело, как — то нехотя.

— Тебе пора соскакивать, — строго сказал Павел, но тот его едва ли понимал. В конце концов он лег под батарею и, подтянув колени к небритому подбородку, замер.

Паша наблюдал за ним со стоическим спокойствием, но когда таинственный недуг поверг Юру ниц, невозмутимость ему изменила.

— Да черт с тобой, жри, — не выдержал он и бросил Юре коробочку. — Тебе подыхать.

Юра с утробным урчанием разодрал упаковку, в которой оказались какие — то капсулы бежевого цвета. Воодушевившись, он выдавливал их из ячеек одну за одной, и его движения чем — то напоминали те, какими закладывают патроны в магазин автомата.

Когда на ладони образовалась горсть этих капсул, он бросил их в рот и запил минеральной водой — бутылка нарзана стояла на столе, — потом присел на край дивана, зубами оторвал от сигаретной пачки кусок картона, свернул трубочку, распотрошил еще одну капсулу, ссыпал белый порошок прямо на ладонь, загнал трубочку в ноздрю и, прижав другую, несколько раз сильно потянул носом.

Еще несколько секунд трубочка сновала по ладони, а когда порошок иссяк, Юра закрыл лицо костлявой кистью, на которой болтались до нелепости огромные часы, и сидел неподвижно минут пятнадцать. Павел, потягивая чай с бергамотом, следил за ним с отвращением.

Наконец Юра поднялся и взялся за дверь. Он повернулся к нам и снисходительно ощупал каждого мутными глазами.