Александр Попов - Солнце всегда взойдeт

– Да не тряси ты их! Давай закрутим винтики и повесим на место. Что еще остается?

Из-за двери выглянула Лена.

– Попробуй, Ленка, сказать! – кулаком погрозил Миха.

– Скажу, скажу!

Я подбежал к сестре, вцепился в руку и, чуть не плача, стал просить:

– Пожалуйста, Ленча, не говори! Тебе что, будет приятно, если меня высекут?

Сестра с брезгливой жалостью взглянула на меня. Я смотрел на нее с надеждой, не выпускал ее руку, но в душе презирал себя. Однако чувство страха было сильным.

– Эх, ты, Лебединое озеро! – сморщилась сестра. – И как ты в армии будешь служить? А вдруг – война, и тебя возьмут в плен и будут пытать? Ты тоже будешь хныкать? Ладно уж, не скажу. – Враждебно взглянула на Миху и, назвав его дураком, побежала встречать дедушку и бабушку.

Мне было мучительно стыдно за мое ничтожество и трусость. "Хоть бы Люсе не рассказала". – И эта мысль неожиданно стала волновать меня больше, чем предстоящее возмездие.

Мы прикрутили винтики, повесили часы и убежали в сарай. Через щелку видели, как бабушка наливала троим поросятам; упитанные, грязные, они ринулись к большому корыту, едва она открыла стайку, и принялись с чавканьем уплетать картофельное варево. Один из них, Вась Васич, как его величала бабушка, залез с ногами в корыто, и так уписывал. А его товарищи, которые были, наверное, скромнее и культурнее, выбирали из-под него, сунув грязные мокрые рыла под свисающее брюхо наглеца.

– Покатаемся на поросятах? – предложил Миха, как только бабушка ушла.

– Давай!

Я так обрадовался, так меня захватила новая игра, что на время даже забыл о своем преступлении. Мы осторожно подкрались к поросятам, которые, начавкавшись, развалились на опилках и сонно похрюкивали. Договорились, что я заскочу на Вась Васича, а Миха – на черноухого кабана.

– Вперед! – скомандовал брат. И мы опрометью побежали к поросятам.

Я запрыгнул на Вась Васича, вцепился в его вислые уши и крикнул:

– Но-о!

Вась Васич грузно поднялся, пронзительно взвизгнул и рванулся с места. Немного пробежал, поскользнулся и рухнул на передние ноги. Я соскочил с его плотной, жесткой спины и упал в грязное, с остатками варева корыто. Миха благополучно прокатился на своем смирном кабане и загнал его в стайку. Хохотал надо мной, помогая очиститься.

О своем злодеянии с кукушкой мы совсем забыли, и весь день до вечера пробегали на улице. Домой явились веселыми, возбужденными, но увидели дедушку – притихли.

Он сидел за столом над часами. Его круглые очки были сдвинуты на самый кончик носа. Мельком взглянул на нас поверх стекол и сухо спросил:

– Кто поломал?

Мы молчали. Когда дедушка поднял на нас глаза – мы одновременно пожали плечами и стали потирать я – лоб, а Миха – затылок, как бы показывали, что истово думаем и вспоминаем.

– Может, деда, кошка на них прыгнула с комода, – предположил я. Чтобы не смотреть дедушке в глаза, я стал соскабливать со своей куртки высохшую грязь.

– Кто, едят вас мухи, поломал? – Рыжевато-седые брови дедушки сдвинулись к переносице. Сняв очки и задрав свою солдатскую гимнастерку, он стал неспешно вытягивать из галифе тонкий сыромятный ремешок.

– Дедусь, – не мы, – смотрел Миха на дедушку так, как может смотреть самый честный человек; он тайком показал Лене кулак. Но она, как мы потом узнали, нас не выдавала: дедушке, разумеется, было не трудно самому догадаться.

– Не вы? – вскинул отчаянно-рыжую, но жалко-седую голову дедушка и намотал на свою маленькую костистую руку ремешок.

Мы молчали, опустив плечи. При вскрике дедушки я невольно чуть отступил за Миху, но, вспомнив о Лене, которая испуганно и с сочувствием смотрела на нас, я совершил полушаг вперед, и оказался впереди Михи сантиметров на десять.

– Так не вы?! – подступая к нам, свербящей фистулкой крикнул дедушка.

Я увидел вышедшую из горницы Люсю и неожиданно для себя и Михи выдал:

– Мы. – И крепко сжал зубы, готовый принять удар.

С появлением Люси все мои движения были направлены не на то, чтобы как-нибудь защититься от ударов, – наоборот, открыться, и открыться так, чтобы видела Люся.

Дедушка стеганул нас по два раза и за ухо развел по углам. Только он меня поставил в угол – я сразу же шагнул из него вдоль стены, собирая на куртку известку: на меня, я чувствовал, смотрела Люся, и я просто не мог не быть перед ней отчаянным, смельчаком, пренебрегающим строгостью взрослых, даже таких грозных, как дедушка.

– Что такое! – рявкнул дедушка, снова копаясь в часах.

Я подчеркнуто нехотя, досадуя на Люсю, что смотрит на меня, вошел в угол, но не полностью. "Противный, противный старикашка!" – шептал я пересохшими губами. Миха из своего угла подмигивал мне и забавлял девочек, гримасничая.

Через час дедушка сказал нам, что мы можем выйти. Миха, улыбаясь, прямо-таки выпрыгнул, а я остался, полагая, что поступаю назло дедушке. Я вознамерился не выходить из угла, пока не упаду от усталости. В моем воображении уже рисовалось, как я лежу на полу изможденный и как надо мной плачут родственники и проклинают злюку дедушку.

Дедушка подошел ко мне и положил руку на мое плечо. Я резко отпрянул в угол.

– Ну, чего, разбойник, чего дергаешься? – Дедушка легонько и как бы осторожно потянул меня из угла. Моя душа наполнялась капризным и радостным чувством победителя. – Зачем ломаешься? Виноват – получил. Справедливо? Коню понятно!

Я молчал, сердито косясь на дедушку. Он вынул из своего кармана конфеты горошек, сдул с них крошки табака и протянул мне:

– На… нюня.

– Не хочу.

– Бери! – почти крикнул он.

И я взял.

Минут через десять мы все вместе сидели за столом и ели с чаем испеченные бабушкой пирожки с черемухой. После ужина я с дедушкой и Михой мастерил вертушку. Дедушка на удивление все ловко делал своими кривыми, покалеченными на войне руками, шутил, рассказывал смешные истории. Мне не хотелось верить, что совсем недавно этот человек бил меня, что я ненавидел его и, стоя в углу, помышлял отомстить ему, хотя и понимал, что сам виноват. Теперь у меня к нему не было ненависти и не было желания мести, но и не было, кажется, прежней любви.

Нет на свете дедушки и бабушки, а те часы с кукушкой ныне висят на стене в моем доме и порой навевают на меня грусть: увы, увы, даже самые дорогие в мире часы уже не вернут ушедшего времени, чтобы исправиться, объясниться, долюбить.

Минуло несколько дней.

Я зашел в дальнюю комнату дома, в которой громоздились старые, ненужные вещи, и в полумраке увидел возле окна освещенную уличным фонарем Люсю. Она любила одиночество, зачастую забивалась в какой-нибудь тихий, не замечаемый другими угол и играла сама с собой. Я притаился за шторкой и стал слушать Люсин рассказ, который она время от времени напевала: