Осаму Дадзай - Избранные произведения

Меня не покидала мысль, что все издеваются надо мной. Я стал очень подозрительным, про друзей думал: «Наверняка они все давно знают». Тогда я для себя решил забыть Миё.

Прошло еще два или три дня, и однажды утром я ушел в сторожку, забыв у подушки пачку сигарет, которые курил прошлой ночью, а в ней оставалось еще несколько штук. Вспомнив об этом, я поспешил обратно, но комната была уже чисто убрана, и пачки там не оказалось. Я рассердился. Позвал Миё. «Где сигареты? — сердито спросил я. — Ты их видела?» Миё с очень серьезным видом отрицательно покачала головой. Потом, встав на цыпочки, пошарила рукой за дверной балкой и достала небольшую зеленую пачку с нарисованными на ней двумя золотыми летучими мышами.

С этого дня я стал в сто раз смелее, ко мне вернулась прежняя решительность. Однако мысли о брате все-таки не давали мне покоя, с друзьями я как мог избегал разговоров о Миё, кроме того, в отношении брата испытывал чисто физическую неловкость. Соблазнять Миё я не стал. Ждал, когда она сама обо всем догадается. Я неоднократно предоставлял ей такой шанс. Время от времени просил Миё зайти ко мне в комнату, без особой нужды о чем-то ее спрашивал. Когда она приходила, делал вид, что ничем не занят, а просто отдыхаю. Стараясь понравиться Миё, я заботился о своем лице. К тому времени прыщи как-то сами собой прошли, но по привычке я все еще пользовался пудрой. У меня была красивая серебряная пудреница с гравировкой: на внешней стороне крышки переплетались похожие на плющ тонкие стебли растений. Пудря лицо, я вкладывал в это занятие все свои чувства.

Теперь все зависело от решения Миё. Однако случай никак не представлялся. Во время занятий я иногда убегал из сторожки и возвращался в дом. Закусив губу, тайком наблюдал, как она убиралась, грубо возя по полу веником.

Тем временем летние каникулы подошли к концу, мне, моим друзьям и брату нужно было уезжать. Я очень хотел оставить в сердце Миё хоть какую-нибудь память о себе, чтобы она не забыла меня до следующих каникул. Но мне это так и не удалось.

И вот наступил день отъезда, мы сели в черный семейный экипаж. Домашние выстроились в прихожей, Миё тоже пришла проводить нас. Она не смотрела ни на меня, ни на брата. Опустив глаза, перебирала, словно четки, желтые тесемки развязавшихся рукавов. Даже когда экипаж медленно тронулся с места, Миё не подняла глаза. С чувством глубокого разочарования покидал я родной дом.

Наступила осень, мы с младшим братом уехали на прибрежные горячие источники, находившиеся в тридцати минутах езды на поезде от города, где была наша школа. Мама сняла там домик и жила вместе с младшей из моих сестер, которой надо было восстановить силы после болезни. Я перебрался к ним и стал готовиться к вступительным экзаменам. Чтобы сохранить хорошую репутацию, мне во что бы то ни стало надо было после окончания четвертого класса средней школы поступить в лицей. Честно говоря, учебу я ненавидел, но продолжал упорно заниматься, будто движимый какой-то неведомой силой. С горячих источников я каждый день на поезде ездил в школу, а по воскресеньям ко мне приезжали друзья. Казалось, Миё была забыта. С друзьями мы обычно устраивали пикники. На плоской скале, выступающей в море, готовили нику-набэ [25] Нику-набэ — блюло японской кухни, когда в кастрюле варят кусочки мяса, птицы и разных овощей. и пили вино. У брата был хороший голос, он знал много новых песен, мы просили его научить нас и потом пели все вместе. Устав, засыпали прямо на скале, а когда просыпались, казалось, что еще находимся во власти сна: вокруг была вода — прилив превращал нашу скалу в остров.

Я скучал, если хотя бы день не виделся с друзьями. Как-то в ненастный день начала зимы учитель отхлестал меня по щекам. Наказание, вызванное тем, что я заступился за кого-то, возмутило моих приятелей. В тот день после уроков все четвероклассники собрались в классе естествознания и обсуждали, как добиться увольнения учителя. Некоторые даже громко выкрикивали: «Забастовку, забастовку!» Я растерялся. «Если это только из-за меня, то забастовку устраивать не надо, я совсем не в обиде на учителя, ничего страшного не произошло, не произошло», — просил я одноклассников. Друзья назвали меня малодушным. У меня перехватило дыхание, и я выбежал из класса. Вернувшись на источники, я решил сразу принять горячую ванну. Листья банана, готовые оторваться под натиском сильного осеннего ветра, отбрасывали синие тени на воду. Сидя неподвижно на краю ванны, я погрузился в раздумья.

У меня была привычка уединяться, когда мне было стыдно, и повторять: «да», стараясь избавиться от неприятных мыслей. Вот и тогда, вспоминая, как ходил от одного ученика к другому, шепча: «да ничего страшного не произошло, не произошло», я пригоршней зачерпывал воду и выливал ее обратно, зачерпывал и выливал, повторяя и повторяя: «нда, нда».

На следующий день учитель извинился перед нами, так что забастовка не понадобилась. Инцидент был исчерпан, я смог восстановить дружеские отношения в классе, но все случившееся оставило в душе тяжелый осадок. С новой силой вернулись воспоминания о Миё. Неожиданно я понял: чтобы не впасть в полное отчаяние, мне нужно с ней повидаться.

Как раз тогда мама и сестра, завершив курс лечебных ванн, стали собираться домой, и так как день отъезда приходился на субботу, я под предлогом, что хочу проводить родных, смог съездить домой. Уезжал я тайно, скрыв отъезд от друзей. Брату я тоже не сообщил истинной причины поездки. Хотя, наверное, ему и так все было ясно.

Возвращаясь с источников, мы сначала ненадолго заехали к хозяевам магазинчика тканей, а уже потом втроем — я, мама и сестра — поехали домой. Когда поезд тронулся, провожавший нас брат крикнул: «Успехов!», в окне промелькнул его бледный лоб с неизменным треугольником Фудзи. По простодушию приняв его пожелание на свой счет, я радостно закивал в ответ.

Экипаж проехал соседнюю с нашей деревню, дом был уже совсем близко, и меня охватило сильное волнение. Солнце село, небо и горы казались черными. Осенний ветер доносил слабый шелест с рисовых полей, я прислушивался, и сердце мое трепетало. Я неотрывно вглядывался в темноту за окном, вдоль дороги белели метелки мисканта, иногда они задевали кончик моего носа, и я от неожиданности вздрагивал, подаваясь назад.

Домашние вышли встретить нас, они выстроились у входа в дом под тусклой карнизной лампой. Когда экипаж остановился, Миё неуклюже выбежала из прихожей. Она ежилась от холода.

Той ночью я лег спать в комнате на втором этаже, и меня охватила невероятная тоска. Мучили мысли о заурядности. Не поглупел ли я с тех пор, как стал думать о Миё? Думать о женщинах может каждый. Но ведь я другой, одним словом не объяснишь какой, но другой. В моих мыслях о женщинах нет ничего вульгарного. Но не каждый ли, кто думает о женщинах, думает примерно так же, как и я теперь. «Нет», — запротестовал я, даже поперхнулся табачным дымом. У меня ведь есть идея!