Осаму Дадзай - Избранные произведения

Косугэ промолчал. Действительно ли он, говоря об этом, сохраняет спокойствие? — пытался он заглянуть в душу Ёдзо. Нет, вовсе Ёдзо не был спокоен, но он уже овладел искусством сохранять невозмутимость.

— Может быть, вернемся? — сказал Хида, засучивая рукава кимоно.

Перевалив через песчаные дюны, они продолжили путь. На неподвижной морской глади белесым пятном отражалось полуденное солнце.

Ёдзо швырнул в море камешек.

— Дух захватывает! Стоит только броситься туда, и нет больше никаких проблем. Все уже тогда едино — долги, академия, родина, совесть, искусство, стыд, марксизм, что там еще — друзья, деревья, цветы… Осознав это, я прямо там, на краю скалы, рассмеялся. Ведь, правда же, дух захватывает!

Чтобы скрыть волнение, Косугэ принялся подбирать ракушки.

— Не искушай! — сказал Хида, с усилием засмеявшись. — Дурная привычка!

Ёдзо подхватил его смех. Звук их шагов наполнял слух приятным шумом.

— Не сердись. Я, конечно же, преувеличиваю, — Ёдзо шел бок о бок с Хидой. — Знаешь, где правда? В том, что она сказала перед тем, как броситься в море.

Косугэ нарочно шел от них в некотором отдалении, лукаво прищурив горящие любопытством глаза.

— До сих пор ее слова стоят у меня в ушах. «Поговорить бы сейчас на языке моей деревни!» — вот что она сказала. Она ведь родом из южных провинций.

— Не может быть! По мне, это слишком уж красиво.

— Да нет же, даю честное слово. Это как раз очень на нее похоже.

На песке лежало поднятое на берег большое рыболовецкое судно. Сбоку валялись две дивные корзины для рыбы, по семь-восемь сяку в диаметре. Косугэ с силой швырнул горсть собранных ракушек в темный борт судна.

У всех троих от смущения перехватило дыхание. Если бы молчание продлилось еще минуту, кто знает, не ринулись бы они с легким сердцем в морскую пучину?

Внезапно Косугэ закричал:

— Смотрите! Смотрите! — он показал пальцем вперед в сторону береговой полосы. — Первая и вторая палаты!

Навстречу им медленно шли две девушки, держа над собой не по сезону белые зонтики.

— Какая удача! — у Ёдзо точно камень с души свалился.

— Заговорим с ними? — Косугэ, подняв ногу, смахнул с ботинка песок и заглянул в лицо Ёдзо. Точно ожидая приказа «по коням!».

— Перестань! Перестань! — сделав строгое лицо, Хида схватил Косугэ за плечо.

Зонтики остановились. Некоторое время девушки совещались между собой, потом круто развернулись к ним спиной и пошли, как прежде, медленным шагом.

— Догоним? — теперь уже и Ёдзо пришел в радостное возбуждение. Но он заметил, как у Хиды по лицу пробежала тень.

— Да бросьте вы!

Невыносимая тоска овладела Хидой. Он, как никогда прежде, отчетливо ощутил, что уже оскудела кровь в его жилах и непреодолимая пропасть пролегла между ним и его двумя друзьями. «Жизнь берет свое», — подумал он. А жизнь его не баловала.

— Однако что тут плохого? — Косугэ на европейский манер пожал плечами. Он пытался хоть как-то исправить положение. — Завидев нас, гуляющих, они не смогли противиться естественному влечению. Что делать — молодость! Бедняжки, они совсем смутились! Смотрите, поднимает ракушку! С меня обезьянничает!

Хида, отогнав тоскливые мысли, улыбнулся. Во взгляде Ёдзо он прочел просьбу о прощении. Оба покраснели. Все им понятно. Их души исполнены взаимного соболезнования. Они жалеют немощных.

Трое друзей, овеваемые мягким морским ветром, шагали, глядя на далекие зонтики.

…А там, в тени белого здания лечебницы, стоит Мано и ждет их возвращения. Прислонившись к тонкому столбу ворот, она приставила ко лбу ладонь, защищая глаза от слепящего света.

В эту последнюю ночь Мано была в ударе. Уже улегшись в постель, она все рассказывала о своей смиренной семье и своих замечательных предках. Ёдзо с наступлением ночи делался все более и более угрюмым. Повернувшись к Мано спиной, он отвечал невпопад, мысли его были далеко.

Вскоре Мано перешла к рассказу о том, откуда у нее над глазом шрам.

— Когда мне было три года, — ей хотелось начать как бы ненароком, но ничего не получилось. Слова застряли в горле, — я опрокинула на себя лампу и обожглась. Обидно до ужаса! К тому времени, когда я поступила в начальные классы, шрам делался все больше и больше. Мои школьные товарищи обозвали меня «светлячком», — она перевела дыхание. — В то время я постоянно мечтала о мести. Честное слово! Хотела как-нибудь прославиться, — она рассмеялась. — Как это глупо! Разве можно прославиться по своему желанию? Лучше было бы просто надеть очки. Под очками этот шрам не так бросается в глаза.

— Перестаньте, как раз это было бы глупо! — Ёдзо, как будто рассердившись, прикусил губу. У него сохранилась старая привычка быть безжалостным к женщине, которую любишь. — И так нормально, совсем не заметно. Давайте-ка спать. Завтра рано вставать.

Мано молчала. Завтра они расстанутся. Увы, друг другу чужие. Стыдись! Стыдись! Имей свою собственную гордость! Она кашлянула, тяжело вздохнула, затем шумно заворочалась.

Ёдзо сделал вид, что ничего не замечает. Его раздумья не укладывались в слова.

А мы лучше прислушаемся к шуму волн и крикам чаек. Вспомним, как прошли эти четыре дня… Вот что должен сказать всякий, кто называет себя приверженцем реализма. «Эти четыре дня, — скажет он, — сильно смахивают на карикатуру». Ну что ж, у меня на это готов ответ. Разве не карикатура то, что моя рукопись служила, как видно, подставкой для чайника на столе редактора и вернулась ко мне с большим черным прожженным пятном? И то, как я в смятении чувств выпытывал у моей жены ее темное прошлое, — тоже ведь карикатура. И то, как я, приподняв занавеску, входил в ломбард и при этом поправлял воротник, стараясь придать себе приличный вид в надежде скрыть свою нищету, — это тоже, конечно же, карикатура. Мы все влачим карикатурную жизнь. Человек, задавленный этакой реальностью, вынужден демонстрировать свое долготерпение. И тот из вас, кто этого не понимает, навек останется мне чужим. Пускай карикатура, но карикатура, хорошо исполненная. Жизнь как она есть. О, как это было давно! С тоскливой завистью вспоминаю я эти четыре дня, в которые было вложено так много сострадания. Всего-то четыре дня, а воспоминание о них дороже пяти-десяти лет жизни. Дороже, чем вся жизнь.

Послышалось ровное дыхание уснувшей Мано. Ёдзо не мог побороть клокочущих дум. Но когда он, поворачиваясь в сторону Мано, развернул свое длинное тело, чей-то голос шепнул ему на ухо: «Остановись! Не предавай доверчивость светлячка!»

Еще только забрезжил рассвет, когда они встали. Сегодня Ёдзо выписывается из больницы. Я со страхом ожидал, когда этот день наступит. Наверное, всем бумагомарателям присуща сентиментальность. Сочиняя этот рассказ, я хотел спасти Ёдзо. Нет, я хотел выпустить на волю эту грязную лису, не сумевшую превратиться в Байрона. Вот о чем, измучившись, я тайно молился. Однако чем ближе становился этот день, тем яснее я понимал, что совершил невиданное доселе по дикости нападение исподтишка на Ёдзо и на самого себя. Мой рассказ потерпел поражение. Ни взлета у меня не получилось, ни высвобождения. Я слишком уж заботился о стиле. Рассказ от этого сделался только еще более непотребным. Я наговорил многое из того, о чем стоило умолчать. Между тем действительно важные обстоятельства я, как мне кажется, по большей части упустил. Это прозвучит как очередное кокетство, но, если мне суждена долгая жизнь и, предположим, через несколько лет мне в руки попадется этот рассказ, в каком жалком виде я предстану перед самим собой! Не дочитав и одной страницы, содрогаясь от неодолимой ненависти к себе, я, должно быть, упрячу подальше этот пук бумаг. Уже сейчас у меня нет сил перечитывать то, что я понаписал.