Осаму Дадзай - Избранные произведения

— Знаешь, почему мусуби [1] Мусуби — колобки из вареного риса, как правило, завернутые в тонкие пластинки сушеной водоросли «нори». всегда такие вкусные? Потому что их лепят руками, — говорила она.

Мне тоже иногда казалось, что есть руками гораздо вкуснее, но я ни разу не рискнула попробовать, опасаясь, что, если нищенка высшего разряда в моем лице станет неумело копировать матушкины жесты, она неизбежно разоблачит свою подлинную сущность и предстанет в глазах окружающих самой примитивной побирушкой.

Даже мой братец Наодзи считает матушку недостижимым идеалом, а я так просто прихожу в отчаяние от собственной неловкости, когда пытаюсь ей подражать. Однажды — была прекрасная лунная осенняя ночь — мы сидели вдвоем с матушкой в беседке у пруда во внутреннем дворике нашего дома на Нисикатамати и любовались луной, со смехом обсуждая, чем приданое лисицы отличалось от приданого мыши [2] Существуют две японские сказки, первая о том, как лисицу выдавали замуж, вторая о том, как выдавали замуж мышь. Существует поверье, что лисы зажигают огни в горах, чтобы дурачить людей, поэтому, когда ночью в горах и лугах мелькают блуждающие огоньки, говорят, что это свадебный кортеж лисицы. Что касается мыши, то в сказке говорится о том, что, выдавая дочь замуж, родители хотели получить в зятья самое могущественное существо на земле. Поочередно они обращались к солнцу, облакам, ветру, стене и в конце концов пришли к выводу, что самое могущественное существо на земле — это мышь. , как вдруг матушка поднялась и скрылась в зарослях окружавших беседку кустов хаги. Спустя некоторое время среди белых цветов показалось ее лицо, рядом с которым даже красота цветов как-то потускнела; тихонько посмеиваясь, она спросила:

— Кадзуко, угадай, что я сейчас делаю?

— Рвешь цветы?

Она засмеялась громче:

— Нет, я делаю пи-пи!

Я удивилась тому, что она и не подумала присесть, но всем сердцем ощутила ее удивительное обаяние, копировать которое было, увы, совершенно бессмысленно.

Боюсь, что ухожу слишком далеко в сторону от сегодняшнего супа, но совсем недавно я где-то прочитала о том, что в эпоху короля Людовика знатные дамы совершенно спокойно справляли нужду в дворцовом саду или в уголке коридора, такая непринужденность показалась мне очаровательной, я еще подумала тогда, уж не является ли наша матушка последней из этих знатных дам?

Итак, утром матушка, бесшумно втянув в себя ложку супа, вдруг слабо вскрикивает, когда же я спрашиваю, не попал ли ей волосок, отвечает, что нет.

— Наверное, я пересолила…

Сегодня утром я сварила суп из американского консервированного зеленого горошка, на днях полученного по карточкам. Я протерла его и сделала что-то вроде супа-пюре, а поскольку никогда не была уверена в своих кулинарных способностях, то продолжала волноваться и после того, как матушка сказала, что с супом все в порядке.

— Нет, очень вкусно, — серьезно сказала матушка, и, доев суп, взяла рукой мусуби, и принялась его есть.

У меня с самого детства по утрам не бывает аппетита, обычно я начинаю испытывать голод только после десяти часов, и тот день не был исключением: хотя суп мне и удалось одолеть, сам процесс поглощения пищи казался выполнением какой-то утомительной обязанности: положив себе на тарелку рисовый колобок мусуби, я воткнула в него палочки и принялась лениво расковыривать, потом, подхватив палочками маленький кусочек, поднесла его ко рту под прямым углом точно так же, как матушка подносила ложку, когда ела суп, и, пропихивая в рот, как будто кормила птичку, стала вяло жевать, а матушка тем временем уже закончила завтракать, легко поднялась и, встав спиной к освещенной утренним солнцем стене, некоторое время молча наблюдала за мной, потом сказала:

— Это никуда не годится, Кадзуко. Завтрак надо есть с удовольствием, даже с большим, чем обед или ужин.

— А вы, маменька, всегда завтракаете с удовольствием?

— Ну, я-то ведь здорова.

— Но я-то тоже не больна.

— Нет, нет, так нельзя, — и, печально улыбнувшись, матушка покачала головой.

Пять лет назад мне пришлось провести некоторое время в постели, якобы у меня что-то приключилось с легкими, но я-то знаю, что вся моя болезнь была просто капризом. А вот состояние матушки в последнее время действительно внушало тревогу, и у меня постоянно болело за нее сердце. Однако она беспокоилась только обо мне.

— Ах! — вырвалось на этот раз у меня.

— Что такое? — теперь была матушкина очередь пугаться.

Мы переглянулись и в этот момент ощутили, что прекрасно понимаем друг друга, я засмеялась, а матушка ответила мне ласковой улыбкой.

Когда я вдруг подумаю о чем-то неприятном, у меня из груди всегда вырывается то ли вздох, то ли короткий стон. Так случилось со мной и теперь, когда мне внезапно с необыкновенной, мучительной яркостью вспомнились события шестилетней давности, связанные с моим разводом. Но почему вскрикнула матушка? Ведь в ее прошлом не было ничего столь же постыдного? Или все же было?

— Маменька, вы тогда о чем-нибудь вспомнили? Интересно, о чем именно?

— Забыла.

— Это связано со мной?

— Нет.

— С Наодзи?

— Ну… — протянула она и, слегка наклонив голову набок, добавила, — может быть…

Наодзи забрали в армию прямо из университета и отправили куда-то на юг, писем от него не было, даже после окончания войны мы ничего о нем не узнали, он числился пропавшим без вести, и матушка смирилась с тем, что никогда больше его не увидит, во всяком случае она часто говорила мне об этом, но я была далека от подобного смирения, напротив, во мне жила твердая уверенность, что мы обязательно увидим его снова.

— Вроде бы я давно привыкла к мысли, что Наодзи уже нет, но вот попробовала твоего вкусного супа, и сразу же опять все вспомнилось. Ах, это невыносимо! Мне следовало быть терпимее по отношению к нему.

С того времени, как Наодзи поступил в лицей, он просто помешался на литературе, начал вести совершенно аморальный образ жизни, вы и вообразить не можете, сколько забот он доставлял матушке! И тем не менее, она вспомнила о нем сегодня, когда ела суп, и издала этот короткий, больше похожий на стон возглас. Я наконец протолкнула в рот рис, и мои глаза увлажнились.

— Не стоит волноваться, с Наодзи наверняка все в порядке. Таким негодяям никогда ничего не делается. Умирают обычно люди тихие, красивые, добрые. А Наодзи… Да его хоть палкой бей, ему все нипочем.

Матушка усмехнулась:

— Ну тогда безвременная кончина грозит в первую очередь тебе, — сказала она, поддразнивая.

— Это еще почему? Такой дряни и уродине, как я, скорее всего удастся дотянуть до восьмидесяти.

— Вот как? Ну, а я? Мне что же, придется жить до девяноста?