Эрвин Штритматтер - Лавка

Оказывается, вот как: мы должны выпилить провинцию Бранденбург, рельефную географическую карту, хребет Флеминг и нижнелаузицкий пограничный вал, сделав их волнистыми прямо как стиральная доска, а долины рек Шпрее, Хафель и Нейсе в виде бороздок, по которым можно водить пальцем.

Работа затягивается на много дней. В завершение мы снабжаем надписями горы и реки и даем городам те имена, каких они заслуживают. Когда теперь, в зрелые годы, которых у меня остается все меньше, я езжу в Лейпциг и переваливаю через Флеминг, я всякий раз удивляюсь, до чего точно и аккуратно господь вылепил этот хребет, да и ушло у него на всю работу минут, верно, пять, не больше, а нам на изготовление грубого, деревянного Флеминга понадобилось несколько недель.

В большинстве людей притаилась цель их жизни, а цель эта — произвести потомство, схожее не только телом, но и характером с виновниками своего бытия, и выходит, что люди из чисто эгоистических соображений тормозят развитие человечества. Может, и в учителе Хайере, когда он возится с нами сверх программы, подают голос такие вот отцовские амбиции. Как нам известно, Хайер покамест не женат, но норны кропотливо работают над тем, чтобы его оженить. Румпошиха время от времени приглашает к себе погостить свою старшую племянницу, что из Крекельбуша под Хочебуцем, там Румпошев брат в учителях, следовательно, племянница эта неразбавленных учительских кровей; у племянницы изящное личико, на щеках словно лежит отблеск выцветших красных лент, рот полон белых ровных зубов (в наши дни ее улыбка могла бы рекламировать на телеэкране пасту для зубов либо для съемных челюстей). И вообще она всем взяла, эта девица, что телосложением, что образованием. Она посещала женский лицей первой ступени, танцкласс и школу домашнего хозяйства, тем самым она вполне пригодна к отправке, и ее вполне можно вручить желающему сочетаться браком учителю, пастору, а на худой конец — хозяину трактира.

Племянницу периодически демонстрируют учителю Хайеру, как стимул и как обещание. Милости просим, но только пусть господин соискатель сдаст сперва два оставшихся экзамена. Другими словами, со свадьбой придется погодить, а до той поры учителю Хайеру нужен какой-нибудь заменитель родного сына, на котором можно упражняться в отцовстве. Хайер проделывает надо мной всевозможные эксперименты, к примеру вычерчивает мелом на школьной доске схему бензинового мотора и объясняет нам, как этот мотор работает.

— Эзау, ты можешь повторить, что я сказал? — спрашивает он.

Я могу, при повторении я допускаю только одну ошибку, назвав выхлопной газ угарным газом.

Ах, как мне становится грустно, когда я вспоминаю свою неустрашимую память тех дней! Теперь в моей памяти сплошь зияют провалы, что в свою очередь приводит к семейным скандалам, поскольку я порой утверждаю то, чего не было, — это во-первых, а во-вторых, я давно уже не помню, как функционирует мотор, и вообще — вообще, как я уже говорил, мне становится очень грустно.

Учитель Хайер намерен сделать из меня учителя, затем, может быть, чтобы иметь впоследствии доверенное лицо, с которым можно будет основательно обсуждать радости и горести учительского ремесла. Он спрашивает меня, не испытываю ли я желания перейти в городскую школу, поскольку там я могу научиться большему, чем в Босдоме.

— Уж и не знаю, как я им там покажуся! — отвечаю я.

Учитель Хайер заводит речь про городскую школу и с моими родителями, он говорит, что у меня есть все данные. А данные — это, может быть, мое неосознанное стремление увидеть за предметами больше, чем повсюду принято, да еще моя неустрашимая память.

Но учитель Хайер явно меня переоценивает, я имею в виду десятитомное собрание Гёте, у каждого тома — красный кожаный корешок. Хайер вынимает из десятитомного ряда один том, и теперь маленькая полка зияет темной раной. А вынул Хайер Поэзию и правду.

Я нимало не испуган. Я и с Тарзаном, который был полуобезьяна-получеловек, справился в два счета, а уж с Гёте-то я и подавно справлюсь. Хайер называет Гёте человеком высоких душевных качеств. В «Основах наук» изображен памятник Гёте и Шиллеру в Веймаре. Я много раз смотрел на эту картинку, читал подпись к ней, но фамилию великого Вольфганга, или Вольфхена — так его порой называли возлюбленные, всегда произносил, как она пишется: Гоете. Благодаря вмешательству Хайера я и по сей день говорю Гёте.

С Гёте не так легко справиться, как с Тарзаном. Его жизненные наблюдения, как я вскоре убеждаюсь, описаны языком, весьма и весьма далеким от того, который навязывает нам школьный учебник. А уж от босдомского языка он отдален, прямо как Толстая Липа от Гулитчской колокольни.

Заглядывая сегодня в учебники моих внуков, я убеждаюсь, что язык Гёте и глав учебника, каковые из чисто педагогических соображений написаны целым авторским коллективом, отделены один от другого, как Босдом от окружного центра Гродок. Я не собираюсь хаять тексты коллег-писателей, помещенные в тех же учебниках, но позвольте мне по крайней мере посмеяться над моими собственными текстами и сопроводить их кисло-сладкой усмешкой. Нет, нет, с языком там все более или менее в порядке, но некоторые из текстов толкуют о человеке будущего, который, как мне казалось несколько десятилетий назад, уже выступал нам навстречу из мглы этого самого будущего. Не знаю, в чем причина, то ли у меня зрение с годами ослабло, то ли сам я перестал быть утопистом, но только этот человек, если допустить, что он действительно существует, до сих пор скрыт за голубой завесой грядущего. Ну и лады.

— Как у тебя дела с Гёте? — время от времени справляется учитель Хайер. Его вопросы меня подгоняют, я не хочу разочаровать своего учителя, и я читаю, читаю, принуждаю себя читать, а через то, чего не понимаю, просто перескакиваю, но именно в этих непонятных местах содержатся, как правило, рассуждения, которыми досточтимый Гёте сопровождает только что описанные события. В книге слишком мало action, [14] Действия (англ.) . как сказала бы по этому поводу нынешняя американо-немецкая молодежь.

Наконец приходит день, когда я дочитал книгу до конца. Я докладываю об этом господину учителю, и тот желает знать, как я понимаю заголовок Поэзия и правда. Об этом я как раз и не подумал, но в те времена я вообще не долго думаю над своими ответами.

— По правде все, что написано в книге, — поэтическая выдумка! — бойко рапортую я.

Хайер никоим образом не удовлетворен.

— Как раз наоборот, — говорит он, — описанные события правдивы, а вот разговоры, которые он вел или слышал в дошкольном возрасте, все сплошь выдуманы. Можешь ли ты, к примеру, вспомнить, какие речи вели с тобой взрослые, когда готовили тебя к тому, что тебе пора ходить в школу.