Эрвин Штритматтер - Лавка

Все это следовало рассказать, чтобы вы поняли, как бабушка Доротея стала тем, чем она была для нас, детей, и почему ее прозвали Американкой.

К тому времени, когда Американка осела на задней половине серокамницкого дома, она была разбита параличом, передвигалась лишь с помощью двух костылей, волоча ноги, и на то, чтобы добраться от кровати или стула до отхожего места сразу за дверью, у нее уходило целых пять минут. Мы, дети, познакомились с Американкой уже в те времена, когда она могла передвигаться только таким способом, а взрослые давно привыкли к ее походке. Показываться врачу она не желает. Ибо не желает bare, не желает naked, иными словами, не желает нагишом предстать перед чужим мужчиной, не нужен ей также и приговор двоюродной бабки Майки (у нас это называется «приговаривать»), потому что Майка из вендок, а все вендское матери нашего отца глубоко отвратно, ибо лично она американка, а на худой конец гамбуржка.

— Эк загорделась, — говорит наш дедушка, — а твой второй муж, он, скажешь, не венд был?

— I kill you! — яростно отвечает Американка. Нет и нет, она не пойдет к Майке. Майка — ведьма, а с ведьмами Американка не желает иметь ничего общего. Она не сегодня родилась, она знает: ведьмы совершают свои чудеса за пределами круга божьих установлений, а Американка душой предана богу, который, творя чудеса, идет официальным путем и согласует их с пастором. «Я женщина верующая!» — повторяет Американка к месту и не к месту. Она хочет узнать у пастора причину своей хромоты. Пастор отвечает: «Уж верно, бог не без причины вас взыскал, дорогая фрау. Внимайте ему!» Американка внимает — ни привета, ни ответа.

Американка желает погостить у нас в Босдоме. Сперва это так, одни разговорчики, но из слов и желаний медленно выкристаллизовываются предметы и факты. Всякий раз, когда отец ездит на своей Виктории проведать старушку, она уговаривает его, чтоб он дал ей возможность навестить нас, она сверлит отца своим желанием и будит в нем готовность. Это сверление у нас называется нудить, и в наш семейный лексикон оно пришло из гамбургского наречия. Кто много нудит, того называют занудой. Американка пристает со своим намерением также и к тете Маги, а тетя Маги пристает к дяде Эрнсту.

В одно осеннее воскресенье отец и дядя Эрнст запрягают своих лошадей в дрожки. У дяди Эрнста шустрый рыжий меринок с белой звездочкой на лбу, а у нас уже третья по счету лошадь, заслуженная жеребая кобыла с провислой спиной. Ее сплавил нам владелец имения за две деревни от нас.

Дрожки изготовил деревенский каретник Шеставича, вообще-то он делает телеги, и над устройством дрожек ему пришлось изрядно поломать голову, поэтому они и вышли у него такие высокие, и тогда Шеставича снабдил их лестницей с перилами, так что получилось сооружение, изрядно смахивающее на дозорную башню, которая незнамо почему разъезжает по лесам и полям.

На эти дрожки и водружают Американку прямо в плетеном стуле с множеством пестрых подушек, связанных из остатков шерсти. Тетя Маги, которая, подобно нам, принадлежит к группе сопровождения, хочет повязать Американку черным шерстяным платком для защиты от встречного ветра, но Американка в ответ злобно стучит клюкой. Если ей и впрямь нужна какая-то защита от ветра, то пускай тетя Маги достанет тогда из сундука ее старую гамбургскую шляпу, поскольку она, объездившая, можно сказать, полсвета, не может показываться на люди в черном платке, как какая-нибудь вендская Ханка-неумоя.

На козлах справа сидит дядя Эрнст, кучер, рядом с ним, слева, мой отец. Меринок дяди Эрнста идет в корню, наша кобыла — в пристяжке. На одной из боковых скамей возле плетеного кресла Американки сидит тетя Маги. Вроде бы все в порядке, и дядя Эрнст щелкает кнутом, как и положено, когда правишь дрогами, которые запряжены парой.

Но для Американки это поистине крестный путь, и она осыпает упреками трех своих попутчиков за то, что они такие непростительно здоровые и даже не могут себе представить, в какой мере твердость и неровность камней, передаваясь по колесным ободьям через оси, а от них через ножки плетеного кресла, досаждают ей. Каждый камень в колее дает о себе знать трижды — предкриком, затем собственно криком в момент события и, наконец, не столь громким послекриком.

Дядя Эрнст толкает отца в бок:

— Как бы она у нас не того! — (Так говорят, когда кто-нибудь очень страдает.) Что прикажете отвечать отцу? Он родной сын Американки, а дядя Эрнст ей всего лишь зять, значит, по родству стоит дальше и сострадание у него должно быть меньше. И все же он пытается объезжать камни, но среди нашей каменистой пустоши это так же нереально, как подниматься по лестнице, минуя ступеньки.

— Пересадим ее лицом к заду, — предлагает дядя Эрнст, — а то она загодя кажное каменье видит и загодя лишний раз охает.

Они пересаживают Американку, теперь она сидит спиной к движению, так они проезжают соседнюю деревню, где вся дорога — одни сплошные камни, изредка перемежаемые глубокими лужами. Теперь бабушка вопит без передыху. Если перенести эти вопли на нотную бумагу, тактовая черта не понадобится.

— Неуж им нельзя потише кричать! — увещает дядя Эрнст Американку. — Люди-то чего подумают?

— Им, им, — передразнивает Американка, — говорить толком не умеет! Словно я какая вендка.

Дядя, оказывается, должен говорить ей либо «вы», либо «ты», а кстати, почему бы людям и не послушать, какие она испытывает страдания. Эта болезнь в костях, про которую никто не знает, откуда она берется и как называется, в конце концов, тоже выделяет Американку из толпы заурядных больных.

За время пути бабка дважды приказывает остановиться. Мужчины снимают ее вместе с плетеным стулом и тащат подальше в кусты, после чего они должны отойти на почтительное расстояние и дожидаться, пока она не закричит на гамбургский лад: «Па-аднимай!»

Третья остановка происходит по вине шляпной булавки. Шляпная булавка в редких волосах бабки не знает толком, за что ей уцепиться, и от скуки впивается в бабкину кожу. Снять шляпу! Тете Маги наконец-то дозволено повязать Американке черный платок, но только чтоб не завязывать его под подбородком на сорбский манер, нет, сбоку, над ухом, чтобы выглядеть на испанский лад.

С отцовой матерью в дом вселяется человек, о котором мы поначалу не знаем, с чем его едят, то ли с перцем, то ли с солью, то ли с сахаром, но встающие за Лемановым сараем и заходящие за ветряной мельницей Заступайта дни, о которых мы воображаем, будто, приложенные один к другому, они образуют время, показывают нам, кого мы пустили в свой дом.