Эрвин Штритматтер - Лавка

— У одного жадность помене, у другого поболе. Так которая поболе — ту никогда не уменить, зато малую завсегда до большой раскормить можно, — говорит двоюродная баба Майка.

А во мне сидит жадность? Я начинаю приглядываться к себе. Я еду с дедушкой в Гродок на мельницу. По соседству, на маленьком дворике почтового чиновника Андерша сидят в закутке серебристые кролики. Я разглядываю их. Их серебристая шерсть бередит мне душу. Дома у меня есть только два пестрых деревенских кролика. Вот бы здорово прибавить к ним серебристого. Почтмейстер Андерш счастлив, что мне нравятся его кролики. Он расхваливает их почем зря и тем доводит мою жадность до кипения. Прежде чем бросить в загон капустные листья, он чистит их щеткой:

— Настоящие французские серебряные в два счета загнутся, заглоти они хоть одну гусеницу.

Французские серебряные — это переполняет чашу. Моя жадность превращается в сладкоречивую попрошайку и набрасывается на дедушку, после чего дедушка покупает мне серебряного самца.

Когда я останавливаюсь и у меня есть время заглянуть внутрь, как учила меня баба Майка, я не нахожу в себе ни следа жадности. Жадность приходит извне, ее вызывают у меня различные предметы и люди, а рассказываю я обо всем этом лишь потому, что дедушка возбудил во мне жадность куда больше той, которую я испытал при виде серебряного кролика.

Тетя Маги у нас неродиха. Люди говорят: «Она надорвавшись, ей эвон какие мешки приходится ворочать». Но Ковальская, работница из имения, стоя вскидывает на плечо пятидесятикилограммовый мешок, а у нее, между прочим, трое детей. Верно, тетя Маги поднимала сразу по сто килограммов?

Дядя Эрнст бьет тетю. «А когда попадется, так наособицу», — говорят люди.

Интересно, куда ж это попался дядя?

— Обратно одну бабу обрюхатил, — говорит дедушка, а Полторусенька грозит ему кулаком. Дедушка втягивает голову в плечи.

— Эрнст, бахвал такой, опять возлюбил ближнего своего, там, где у них ноги всего толщей.

Град ударов стучит по его шапке.

Итак, у тети Маги дети не родятся, зато у дяди Эрнста родятся один за другим. В этом году целых два, один — от солдатской вдовы Тайнско, другой — от Анны Швиетцки, батрачки.

Дядя подыскивает молодых мужиков, у которых не хватает духу подойти к девушке и сказать ей: «Слушай, я тебе люблю». Для Анны Швиетцки дядя Эрнст находит недотепу стеклодува, а для солдатской вдовы Тайнско — бобыля шахтера. Он намекает обоим, что поможет им обзавестись хозяйством. Он продает выхолощенного хряка и бычка.

— Шоб навесть порядок! — объясняет он тете Маги и заставляет ее написать две записочки, что стеклодув и шахтер больше к нему никаких претензий не имеют. Оба подписывают. Стеклодува приятели дразнят: «Лихо ты оженился, детей — и то самому делать не надо». Но для стеклодува всего главней сама Анна, а время проходит, и уже ни одна душа не помнит о том, что под фамилией стеклодува подрастает маленький дядя Эрнст.

Наступает вечер. Голые сливы среди полей, уподобясь метлам, выметают за горизонт последнюю полоску вечерней зари. Тетя Маги в деревянных башмаках спешит через поле. Голову она держит набок, из одного глаза текут слезы, другой весь запух, бумазейная кофта разорвана, платок съехал набок.

— Маги, да что это с тобой попритчилось, да что это с тобой? — спрашивает мать.

— Да вот, спотыкнулась и упала прямо на глаз, — отвечает тетка.

Видно, милосердный бог, с которым она в большой дружбе, прощает ей вынужденную ложь в пользу дяди Эрнста. Тетка покупает фунт маргарина и немножко американского смальца, чтобы перетопить его и мазать на хлеб, потому что все наличное масло дядя Эрнст увез на подводе в Дёбен и там распродал либо раздарил стеклодувовым женам.

Моя мать угощает тетю Маги, но та не может успокоиться. Она и ест стоя, и так же стоя глотает солодовый кофе, у нее дела, ей надо домой. Она снимает фартук, сует туда свои покупки, перевязывает его и перебрасывает за плечо. Потом она делает шаг из лавки, останавливается и, повернувшись, говорит матери:

— Ох, Ленхен, коли ты могла бы отдать мне какого ни то из твоих ребят.

Мать не хочет сразу отказывать наотрез.

— Уж и не знаю, какого я могла бы отдать.

Тетя Маги предпочла бы мою сестру, девочка ей больше других по сердцу.

— Ты мне дай твою Маги, — говорит она. — У тебя и без нее трое огольцов.

— То-то и оно, — отвечает мать, — девочки больше ни одной.

— Ну, тогда дай одного парня.

Мать снова отвечает уклончиво:

— Большенький мне уже помогает, а остальные два вроде как маловаты для тебя.

— Ну, тогда отдай маленькую Маги, — не отстает тетка.

Мать больше ничего не отвечает, и тетя расценивает это как молчаливое согласие. Спотыкаясь о борозды, она бредет к себе на выселки. Ей грезится, что ребенок в доме переменит всю ее жизнь. Она представляет, как будет прижимать его к себе, когда дядя Эрнст захочет ее обидеть. Да простит ей милосердный господь эти себялюбивые мечты, ей чудится даже, будто господь выглядывает между звездочками и приветливо кивает.

И вот настает день, когда сестренка по собственному желанию перебирается к Цетчам на выселки. Моя мать уязвлена до глубины души. Она собирает в узелок сестрины платья, и сестра уходит к тете. Значит, больше у меня сестры нет. Но не успеваю я как следует оплакать эту потерю, тетя приводит своего приемыша обратно. Сестра, рыдая, бросается матери на шею, а тетя Маги растерянно стоит рядом.

Детской кроватки у Цетчей не было, сестре пришлось спать в общей между дядей и тетей, постель была сырая, а поцелуи дяди Эрнста колючие, а есть давали хлеб с повидлом да повидло с хлебом, сто жалоб на Цетчей, у которых все не так, как должно быть.

— Да-да, то-то и оно, — вздыхает мать, и видно, как она горда одержанной победой.

Словом, у Цетчей до сих пор нет наследника.

— Хотел бы я знать, — говорит мне дедушка, — кому это все достанется.

Наследовать, завещать, отказывать — в нашем степном краю это очень значительные события. Когда цыплята выбираются из яйца, у них есть при себе провиант дня на два, на три в особом желточном пузыре. Для людей наследство заменяет такой мешок, хотя они могут обойтись и без него.

А дедушка все гнет свое:

— Ох, хотел бы я знать, кому у Цетчей все достанется.

Дедушкино слово для меня все равно что божье. Мало-помалу его слова начинают пускать во мне ростки. Я начинаю прикидывать, какие выгоды я мог бы получить, согласись я переехать к Цетчам: во-первых, три черешни в саду. Я мог бы неделями подряд без передыху набивать живот черешней. Я мог бы пригласить братьев и сестру, когда стану там хозяином. «А медку не хочете? Угощайтесь, угощайтесь, только чтоб желудок не спортить!» Еще я мог бы заводить говорильную машину, слушать музыку и песни. Еще я мог бы кормить своих кроликов травой, которую дядя Эрнст приносит с луга для коров. А сейчас мне приходится рвать ее на обочине дороги. Я мог бы сидеть на лужку у Цетчей возле пруда и наблюдать, как лягвята (так у нас называют головастиков) теряют хвосты, я мог бы пригласить своего дружка Германа Витлинга запрячь лошадь в ворот и кататься как на карусели, пока не затошнит. Я не замечаю, как растет во мне жадность, семена которой посеял дедушка.