Эрвин Штритматтер - Лавка

Учитель Румпош придумал кое-что новое, он завел у нас урок гимнастики. Каретнику Шеставиче он поручил изготовить и установить под дубам гимнастические снаряды. Один снаряд состоит из четырех опорных столбов, толстых, будто ноги у слона. Каждые два столба соединяет оструганная жердь. А все вместе взятое напоминает перила на мосту через ручей, но Румпош называет это брусья. Другой снаряд похож на виселицу четырехметровой высоты, на виселице болтается канат. По канату нам надлежит карабкаться вверх, добравшись доверху, мы должны шлепнуть рукой по перекладине и опускаться. В школе можно много чего выучить, так принято говорить. Что же мы выучим, забравшись вверх по канату?

Большинство одноклассников лихо взбирается наверх, что твои кошки, а вот я падаю, едва одолев один метр из четырех.

— Еще раз, — командует Румпош.

С превеликим трудом я лезу вторично, но, достигнув метровой высоты, падаю.

— Еще раз, — командует Румпош.

Ладони печет словно огнем. Всякий раз, когда я падаю, одноклассники хохочут надо мной. И все это происходит под дубам, то есть напротив нашего дома.

Я мечтаю, чтобы оттуда вышла моя бабусенька и плюнула на Румпоша. Но Румпош — это Румпош, он окружной голова, органист, регент, депутат крайстага. Ну что такое Полторусенька против Румпоша?

И, однако, за дощатым забором, отделяющим наш двор от деревенского луга, кто-то хлопочет о моей судьбе. Я в пятый раз срываюсь с каната, и тут наш петух начинает горланить так, словно ему вот-вот отрубят голову. И сразу же дедушка перебрасывает его через забор с громким криком:

— Совсем зажрался, проклятущий! Ты перестанешь, наконец, малышей обижать?

Румпош догадывается, кого подразумевает дедушка, и прекращает урок.

Но за ужином мать принимается корить дедушку, он-де оскорбил Румпоша.

— Еще чего! — отвечает дедушка. — Нешто я не могу обругать своего петуха?!

— А ты неуж не можешь поднатужиться и влезть? — спрашивает мать. Значит, она на стороне Румпоша.

Отец ложится на пол и показывает мне, как надо обхватывать канат ногами. Значит, и он тоже за Румпоша.

В этот вечер перед тем, как уснуть, я принимаю твердое решение перебраться к Цетчам. Тогда я смогу ходить в школу в Гулитче. Там куда приятнее, как говорят знающие люди, там учительствует старый Заритц. Заритц носит окладистую бороду и не бьет детей, он мечтает о том, как ему будет хорошо, когда он выйдет на пенсию. «Делайте, что хотите, — говорит он ученикам, — только не шумите».

Я открываю семейству свой замысел. Дедушка меня одобряет.

— Лучшей не придумаешь, ежели хотишь чего добиться.

Он обещает и сам ко мне перебраться, когда я стану хозяином у Цетчей. Дедушка собирается прожить очень долго. (Он не ошибся, он умер на девяносто втором году жизни.)

Мать говорит, чтобы я попытал счастья у Цетчей, она не против, только чтоб я потом не жалился, коли мне постели волглые покажутся.

Я поставлю условием, чтобы мне спать у Цетчей на диване в парадной горнице, хотя бы потому, что там у них стоит граммофон.

— Хозяйство Цетчей все равно другим достанется, — говорит отец, имея в виду внебрачных детей дяди Эрнста.

Дедушка и бабусенька-полторусенька помогают мне поднять клетку с кроликами и косо устанавливают ее на тележке. Серебристая крольчиха съезжает к проволочной сетке, а с ней и семеро ее крольчат. Бабусенька-полторусенька бранит дедушку:

— Чего ты сбил мальчонку с панталыку, чего ты задурил ему голову ихним наследством?

Дедушка не отвечает. Он увязывает клетку.

Я толкаю тележку по Черной дороге. Черной мы называем ее потому, что выбрасываем на нее золу из нашей хлебной печи. Я не оглядываюсь и знаю почему. Я вижу, как ныряет в поросшую травой канаву дикий кролик. Может, самец, которого привлекает моя «сама». (Крольчиху у нас в степи называют «сама».) А может, у самца сейчас гон, и я смогу его поймать. Но самец не желает меня дожидаться. Не беда. Главное, что, пока я следил за ним, можно было не думать о доме. Я сразу направляю мысли в другое русло: скоро на моем пути будет ежевичник, а за ежевичником цветут мальвы. Вот и они должны помочь мне забыть родной дом.

Так я выбираюсь на гулитчское шоссе. Это мы называем его шоссе, а на самом деле это самая обыкновенная дорога, как и все наши дороги, разъезженная, разрытая четырехдюймовыми колесами углевозов. Когда моя тележка съезжает налево либо направо в такую колею, клетка с кроликами откровенно желает кувырнуться на землю, попадается даже такое место, где я должен выпустить из рук дышло и спешно подпереть боком клетку вместе с тележкой, чтобы они не опрокинулись.

Я верчу головой. Признаться, я так, самую малость, рассчитываю на помощь Белой дамы. Я ведь недалеко от Толстой Липы. Вертя головой, я вижу, как трепещет в мареве мой дом, родной дом, слышу предостережения матери, вижу слезы на глазах бабусеньки-полторусеньки, но, прежде чем до конца отдаться скорби, я вспоминаю слова дедушки: «Лучшей не придумаешь, ежели хотишь чего добиться».

Как долго я еще смогу удерживать тележку от падения? Дно клетки склизкое от впитавшейся в него кроличьей мочи. Руки у меня становятся ржаво-красного цвета. Я остался на свете один-одинешенек, нет у меня ни отца, ни матери, ни крыши над головой.

К тому же я вдруг спохватываюсь: ведь Цетчам-то и невдомек, что я к ним наладился, да не в гости, а насовсем. Еще вопрос, позволят ли они мне спать на кушетке в парадной горнице. А если дядя Эрнст захочет меня поцеловать? А что скажет моя сестра, когда, наигравшись, вернется домой и уже не застанет меня? А младшие братья, что они скажут? Они больше не признают меня, когда я потом заявлюсь к ним; а мне нельзя будет их одернуть, я буду для них просто гость, просто бедный, бездомный мальчишечка.

Вильмко Янко, молодой шахтер из Гулитчи, бредет мне навстречу.

— Чего плачешь, Эзау, чего слезы льешь?

У Вильмко Янко бычий затылок, и люди прозвали его Янко-Бычок.

Янко-Бычок бросает свой велосипед в канаву. Моя тележка уже почти развернулась вокруг своей оси.

— Ты куда ж путь держишь — в Босдом или в Гулитчу? — спрашивает Бычок.

Искуситель, с которым я свел знакомство на уроках закона божьего, нашептывает мне: «Скажи: в Босдом, скажи: в Босдом». Но я собираюсь с духом и отвечаю:

— Я к Цетчам, на выселки, я насовсем к ним.

— Они тебя что, в сыновья приняли?

— Да вроде как приняли, — отвечаю я уклончиво.

— Ну, удачи тебе!

Бычок еще какое-то время глядит мне вслед. Теперь я хоть бы и хотел повернуть, все равно нельзя. Взгляды Бычка гонят меня в сторону Цетчей, на выселки.

И вот я въезжаю к ним во двор. Тетя Маги споласкивает у колодца ведра из-под молока.

— Теть Маги, я к вам насовсем.