Эрвин Штритматтер - Лавка

Пауле стыдит нас за то, что мы этого не знали, и огорошивает новым вопросом:

— А вы знаете, что такое вода?

Мы смеемся. «Вода — она мокрая, — наперебой кричим мы, — она в колодце, она в пруду, дождь — это тоже вода».

— Юрунда все, — говорит Пауле.

— Вода — это жидкость, — сообщаю я, гордый тем, что употребил такой ученый оборот, но Пауле и мой ответ не устраивает. Пауле признает только то определение, которое стоит в учебнике, причем слово в слово, как сам выучил.

Впоследствии я не раз натыкался на подобных поучателей, которые не смели отступить ни на шаг от заученного текста, а всего постыдней было для меня то обстоятельство, что, будучи уже вполне зрелым человеком и обучаясь в школах для взрослых, я позволял наставлять себя по многим вопросам именно таким манером. Прямо позор!

— Вода представлена в природе во всех трех видах существования, тело животного состоит из воды примерно на семь десятых, растения — порой на девять десятых и даже более того… — поучает нас Пауле, после чего переходит к вопросам о кайзере Вильгельме II: — Первостепенной заботой кайзера было сохранение мира… А вы знаете, как он его сохранил?

Мы только таращимся в ответ.

— Стал быть, и этого не знаете: Кто хочет мира, пусть готовится к войне — вот он чего сказал, Вильгельм-то.

— Так войной у него все и кончилось, — говорит Витлингов Герман.

Это дерзкое замечание раздражает Пауле. Он садится и продолжает сварливым голосом:

— Он как отец входит во все дела страны, всюду, где есть нужда, он стремится ее смягчить, он хочет собственными глазами наблюдать жизнь в различных провинциях своей страны и потому нередко совершает путешествия…

— А теперича так и вовсе смылся, — говорит Витлингов Герман.

Для Пауля это чересчур. Этого в учебнике не было. Он вскакивает на ноги, он хочет нам всыпать.

— Проклятые сорванцы! — кричит он. — Надсмехаетесь над старым человеком! Вот я ужо все скажу учителю.

На другой день в школе мы пытаемся обезопасить себя.

— Дядя Нагоркан был пьяный-препьяный! — говорит Густав Заступайт.

Его первым кладут поперек скамьи, за ним следуем мы, остальные, нам всем приходится повисеть на дыбе. Румпош объясняет, что мужчине необходимо время от времени пропустить рюмочку и что это отнюдь не отменяет четвертую заповедь: Почитай отца твоего и мать твою…

Я уже рассказывал, что Анна Коалик, Пауле Нагоркан и двое шахтеров из Малого Кэльцига вместе работают в карьере. Имена тех двоих из Малого Кэльцига не сохранились у меня в памяти, да и в истории, которую я намерен рассказать, они играют очень маленькую роль. Не исключено, что у себя, в Малом Кэльциге, они играют роль побольше. Но пусть тогда об этом рассказывает тот, кто жил в Малом Кэльциге, входившем ранее в округ Сорау. Может, и найдется такой человек.

Хотя Анна носит мужские сапоги, а икры у нее слишком тощие, чтобы заполнить голенище, она все-таки была и есть женщина. А в какой женщине до самой старости и куда дольше, чем подозреваем о том мы, мужчины, не таится желание, чтобы мужчина ее обнимал, чтобы он признавал ее женщиной — с восторгом или страстью. Вполне понятное желание, и оно не иссякает, когда где-нибудь во Фландрии пуля выбивает из жизни законного супруга.

Теперь другое: как обстоят дела у Пауле Нагоркана? Дома — чахоточная жена, которую он должен щадить все равно как отец, а в карьере — Анна, два лица разного пола работают бок о бок, разравнивают кучи желтого песка, заново разглаживают искаженное лицо земли. Возможно, они за работой думают не про землю, а про обер-штейгера, который следит за ними, а тот в свою очередь думает про управляющего, а управляющий — про господина фон Понсе, владельца шахты, а сей последний при желании может с чистой совестью утверждать, будто снова привел в надлежащий вид землю, из которой перед тем выбрал уголь.

Четверо шахтеров лежат в обед среди вереска, а шалые птицы, которых человек окрестил полевыми жаворонками, висят в небе и рассыпают над разрытой землей звуки, полные любовной истомы, звуки, которые не способен издать даже ошалевший от любви кларнетист, потому что между ним и тем, что он хотел бы выразить, всегда остается инструмент.

У нас на пустоши не произносят вслух такие слова, как любовь и любить, душа и чувство, грусть и боль. Если кому грустно, тот говорит: Хучь плачь. Если кто чувствует себя обиженным, тот говорит: Ну и оглоушили меня! А если кто терзается душевной мукой, тот скажет: Я прям как с ума сошедши. А кто захочет поговорить о своих чувствах, тот скажет: Чегой-то у меня в портках непорядок. Вот почему наши четверо, на чьи головы струится любовная песня жаворонка, облекают все, что они могли бы сказать о любви, в шуточки относительно техники половых сношений, в сально-пакостную форму. Анне Коалик нельзя портить компанию, ей по меньшей мере приходится слушать, не ломаясь. Держись она по-другому, остальные трое все равно не перестали бы донимать ее паскудными шуточками. Человек куда как охотно радуется, обнаружив слабинку в ближнем своем.

В один из таких вот весенних дней Пауле Нагоркан, даже и не подогретый алкоголем, по дороге домой выкладывает Анне Коалик кое-что из своего репертуара. Повод к тому дает сама Анна, потому что задумчиво говорит, ни к кому не обращаясь:

— До чего ж мне охота узнать, чего наша кайзериха делает сейчас в Голландии.

Эти слова выбивают затычку из бочки знаний, каковую, в общем-то, представляет собой наш Пауле: «С молодых лет она стремилась делать добро беднякам, она заходила в самую убогую хижину, чтобы принести больным помощь и утешение. Родом от истинно немецкого корня, она стала истинно немецкой матерью и хозяйкой, — цитирует Пауле, после чего добавляет уже от себя: — Так оно и потом повелось, кайзерские жены — они все такие! На рождество одна тысяча семьсот девяносто третьего года состоялось обручение Фридриха Вильгельма III. Луиза стала такой матерью для своей страны, какую не часто встретишь. Благотворить тому, кто нуждался, стало ее величайшей утехой. Охотнее всего она жила в Паретце, деревушке под Потсдамом, где вела со своим супругом неприхотливую сельскую жизнь…»

Анна Коалик останавливается прямо посреди дороги. Она не может не остановиться, ей надо выразить Пауле свое восхищение.

— Это же надо, сколько ты всего знаешь! Ты ж мог запросто сделаться учителем.

Пауле радуется так, что даже лампа на рюкзаке подпрыгивает. Гля-кось, женщина, а сразу угадала, какой дар в нем скрывается! И он уходит в непроглядную тьму Анниных глаз.

С этого дня между обоими все идет ни взад ни вперед, как и всегда бывает между влюбленными на первых порах любви. Мы знаем его, это бурное клокотание, которое приходит бог весть из каких краев по ту сторону земли, мне незачем об этом рассказывать, я могу продолжить свой рассказ с того места, когда нам говорят: «Коаликова Бертхен сегодня не придет в школу, у ней мама померла!»