Эрвин Штритматтер - Лавка

— С чего это она померла?

— Да она вроде бы выкинула, — говорит Франце Будеритч, известный специалист по вопросам размножения как животных, так и людей.

— Чего она выкинула? Песок, что ли, из вагонетки, а потом сама в нем увязла?

Смерть Анны Коалик заставляет взрослых шептаться между собой. И они шепотом стращают друг друга: «Не вздумай это где ляпнуть! Не ровен час, попадешь к прокурору». Но тайны могут распространяться и без помощи слов, им достаточно человеческой мимики и жестов. И когда тайна проникает к нам, в мир детей, это дает мне пищу для новых размышлений: оказывается, взрослые способны при желании вызвать маленьких людей на свет божий, но, когда у них вдруг пропадает это самое желание, они способны также преградить им путь, а если маленькие люди не захотят повиноваться и по-прежнему будут рваться на свет, взрослые могут применить против малышей силу.

Поскольку в Босдоме нет церкви, у нас не было в те времена и своего кладбища. Убогий мы народец.

— Ряшку-то эвон какую наели, — глумятся над нами пароконные крестьяне из Гулитчи. — А как помрете, так сразу лезете к нам, чтоб вам на нашей законной земле вырыли могилу.

— Сами вы хороши! Три шкуры сдираете с босдомских покойников за свой катафалк, — отвечаем мы гулитчским крестьянам.

Но в тот день, когда должны хоронить Анну Коалик, тетя Бреннеке, бурно тряся головой, прибегает с Козьей горы к нам в школу и, выставив напоказ свои большие зубы, кричит:

— Петрушков Герман взрезал себе жилы!

Занятия тотчас приостанавливаются, и Румпош прямо у нас на глазах превращается в окружного голову.

— Пошли вон, — командует он нам, и это значит, что мы можем гулять, сколько захотим.

Румпош водружает на голову соломенную шляпу и без пиджака, прямо в своем жилете с кушаком отправляется на Козью гору. Мы занимаем позицию под грушевым деревом. Об эту пору грушевое дерево напоминает букет, воткнутый в землю прохожим великаном. Франце Будеритч объясняет нам, что, если кто перережет себе жилы, кровь брызнет как из фонтана! Одному богу известно, откуда он это взял. Из нас никто не видел никакого фонтана и не знает, как он выглядит.

По телефону требуют, чтобы приехал помощник старшего врача. Через час пешим ходом приходит доктор Цибулка: велосипед у него опять заартачился и приложил все усилия, чтобы не лезть на Козью гору.

Чуток погодя Цибулка появляется снова, проходит мимо нас и говорит:

— Все в порядке.

Нам велено снова возвращаться в класс, где Румпош объясняет нам тройную функцию крови.

О том факте, что люди иногда по собственному почину выпускают свою кровь в мировое пространство, чтобы таким путем избавиться от любовных страданий, Румпош ничего не рассказывает, хотя на Козьей горе мы только что столкнулись именно с таким фактом.

Помимо тенор-горна Герман Петрушка играет еще на поперечной флейте. Мальчишки с Козьей горы выхваляются, будто Герман вообще умеет играть на всех инструментах, какие только есть на белом свете, и при этом они почти не преувеличивают. Когда какой-нибудь из деревенских музыкантов по причине сильного подпития рухнет прямо на сцене, Герман берет его инструмент, будь то контрабас, вторая скрипка или кларнет, и начинает на нем играть. Мальчишки с Козьей горы утверждают также, будто он и перед роялем не спасовал бы, вот только доказать справедливость их слов Герман не может. Три имеющихся в Босдоме рояля — это своего рода священные коровы: один стоит в замке у барона, другой — у обер-штейгера Мейхе, а третий — у учителя Румпоша.

Слова гениальный и талантливый в Босдоме того времени хождения не имели, неизвестны они там и по сей день, это, так сказать, слова из речевого обихода ангелов. Если у нас кто-нибудь проявит свои таланты, о нем просто скажут: это у него в крови.

Когда младшая дочь Германа, Ханхен, еще ходила в школу, Герман играл ей на поперечной флейте всякий раз, когда, бывало, Ханхен затоскует или ушибется. Он сажал ее к себе на колени и разрешал прижиматься головой к его груди. Ханхен подросла, заневестилась, но сохранила привычку в грустные минуты забираться на колени к отчиму. Итак, хотя Ханхен лет уже шестнадцать, когда маленькая Петрушиха возвращается домой в обличье вязанки хвороста с двумя ногами, она видит, как ее дочь сидит на коленях у Германа, а Герман играет на флейте. Петрушихе это ох как не нравится. Она считает, что после конфирмации Ханхен незачем сидеть на коленях у Германа. Она запрещает своей дочери на будущее утолять свои душевные страдания звуками флейты, она устраивает выволочку своему Герману, она дает понять, что ревнует его, и тем открывает смысл загадочного намека, сделанного ею перед бригадой полевых работниц: «Они прям все с ума посходили по мому мужику».

Но девушка шестнадцати лет и вообще не прочь посидеть на коленях у какого-нибудь мужчины. Ханхен вскоре отыскивает такого, который ей это охотно разрешает, который готов утолять ее тоску звуками своего шепота. Мужчина этот — бутылочник из Фриденсрайна — в один прекрасный вечер возникает под дикой грушей, Ханхен бежит к нему со всех ног, и оба скрываются в лесу.

Герман Петрушка, который вынужден все это наблюдать, который забывает, что ему по закону не положено любить Ханхен, свою падчерицу, пусть даже не он является виновником ее бытия, Герман, который вообще ни о чем таком не думает, поскольку думать и любить — это понятия несовместимые, а порой и враждебные, этот самый Герман на другое утро, когда мужчины с Козьей горы заступили свою смену, а маленькая Петрушиха ушла в имение, затачивает об край глиняного горшка кухонный нож и делает первый надрез, а когда он делает второй надрез, ему становится страшно, он выбегает из дому, наверно, даже кричит, и бежит в козий хлев и забивается в угол, чтобы там умереть.

Но крик у него получается довольно громкий, и Августа Петрушка, его тугоухая невестка, которая латает постельное белье на кухне в соседней квартире, воспринимает этот крик своим разинутым ртом, бежит в хлев, видит истекающего кровью Германа, ковыляет обратно на кухню, рвет на полосы изношенную рабочую сорочку и туго-претуго перевязывает деверю взрезанные вены. Она, тугоухая, обреченная больше угадывать, чем узнавать, сразу чувствует, что происходит в Германе, обращается с ним ласково, и смятение Германа проходит, и в голове у него проясняется, и он испытывает благодарность за жизнь, которую ему сохранили.

— Я это тебе не забуду, — тихо говорит он своей невестке.

Августа разевает рот во всю ширь и все-таки ничего не понимает. «Да, да», — отвечает она, но так она отвечает всегда, когда чего-нибудь не поймет.

Человек, который умирает тихо, наедине с самим собой, который не успевает выразить в словах, что он почувствовал, собираясь в дальнюю дорогу, оставляет своих ближних в растерянности, ибо никому не известно его последнее желание. Так было, когда умерла Анна Коалик. Она тихо умерла на своей вдовьей постели. Никто не знает, проклинала она, умирая, Пауле Нагоркана, этот ходячий учебник, или благословляла. Сберегательная книжка Анны, найденная между бельем, доказывает, что она позаботилась о своей дочери.