Николя Фарг - Вот увидишь

А ее Зоэ, которой скоро исполнится четыре года, занятая на соседней скамейке вафлей с кремом, по-прежнему просыпается дважды за ночь. И теперь Анна страдает бессонницей.

— Посмотри, какие у меня круги под глазами, посмотри на мою кожу: видишь, как резко я постарела?

Я не без хвастливой гордости поддержал разговор, упомянув свои тревоги отца подростка: дурной первый семестр в школе, сомнительные знакомства, отсутствие интереса к книгам, материалистические пристрастия Клемана, игровую приставку и кретинскую музыку в iPod.

Так в течение десяти минут мы с сестрой наслаждались роскошью чего-то вроде своеобразного приступа озарения и дофилософствовались до того, что поставили под сомнение саму необходимость существования наших детей.

— Зачем вообще производить их на свет, если при этом приходится жить в вечной тревоге, как бы с ними чего не случилось или как бы они не стали несчастны? Тем более известно, что будет дальше: с пятнадцати лет они начнут бессовестно дурачить тебя, как и всех остальных. А ты будешь прощать, потому что это твои дети. Потому что ни одному родителю на свете не придет в голову допустить, что его собственные дети такие же чужие ему, как и все остальные. Почему у нас не хватило ума заниматься только собой?

Мы еще добрых десять минут изощрялись в подобного рода пошлостях на своей скамейке. Шик, который позволяют себе взбунтовавшиеся родители, чтобы слегка разрядиться. Чтобы якобы убедить другого, что мы всегда сохраняем холодный ум. Что никогда не превратимся в таких хвастливых и упертых родителей, столь же тупо соблюдающих свои родительские права, как и другие. Мы тем охотнее убеждали в этом друг друга, что наши собственные дети были здесь, перед нами, перед нашими глазами, неоспоримо живые. Мальчишки, положив свои скомканные ветровки на лужайке вместо столбов ворот, перебрасывались мячом, а маленькая Зоэ пыталась съесть слишком горячую вафлю, но при этом не откусить кусок бумажной салфетки.

И мы были уверены, что по-другому никогда не будет.

Подержанный «ягуар» отца, припаркованный во втором ряду возле моего дома, произвел на меня странное впечатление. Я забыл, что с мая у него новая машина, и несколько секунд стоял на тротуаре, вперив взгляд в пустоту. И лишь когда он дважды нажал на клаксон, я вспомнил. При моем приближении он открыл дверцу и вышел. Очки в тонкой оправе подняты на лоб совсем как у доброжелательного главного редактора, нервный шаг, свойственный ему во время больших выездов. Он обошел машину и открыл багажник.

— Это все, что ты берешь с собой? — удивился он, указав на мой рюкзак. И, не дав мне времени ответить, властно забрал его из моих рук и положил в багажник, как в те времена, когда приезжал, чтобы взять нас с Анной пожить в палатке в горах. — Видал, сколько места? — Он оживился. — Здесь запросто можно спрятать труп, как в американских фильмах.

Я кивнул, удивляясь, что слово «труп» в моем сознании не обязательно вызывает образ накрытого синей простыней тела Клемана в префектуре полиции. Отец захлопнул багажник и выпрямился.

— Хорошо, — продолжал он и характерным тревожным взглядом посмотрел на наручные часы, приподняв локоть и прихватив циферблат большим и указательным пальцами другой руки. — Похоже, что приедем заранее.

Мы уселись в машину.

— Оцени, какая кожа на сиденьях, — добавил он, застегивая ремень безопасности.

Тик, искажающий его лицо при малейшем усилии, наружная сторона ладоней, усеянная старческой гречкой, безотчетное посасывание обвисших губ — все это сильно контрастировало с нарочито небрежно зачесанными назад волосами средней длины, с белой льняной рубашкой, расстегнутой так, чтобы была видна висящая на кулоне бирка с буквами «GI», и застиранными джинсами молодящегося старика.

Он тронулся с места, осторожно встроился в поток автомобилей. И поскольку до следующего светофора было достаточно далеко и свободно, расслабился:

— Ну что? Не очень тяжело? — Он повернулся ко мне, но краем глаза продолжал следить за направлением, которое указывал навигатор.

— Нет. Очень.

Следующий светофор был на перекрестке с указателем «Монпарнас». Мое сердце бешено заколотилось в грудной клетке.

— Ты не мог бы сделать крюк и проехать через Вавэн? — спросил я.

— А? — Отец напрягся, словно ему сообщили о протечке в гостиной. Я повторил. — Что ты собираешься там сейчас делать, на этом Вавэн? — Бросив на меня через плечо черный взгляд, он весь как-то сжался.

— Хотелось бы кое-кого повидать, — продолжал я спокойным тоном, появившимся у меня сразу, как только я почувствовал растущие в нем нетерпение и гнев.

Он открыл рот, но удержался и ничего не сказал. Его глаза беспокойно метались между дорогой и зеркалом заднего вида. Он сбавил скорость, зажег аварийные огни, сменил ряд, притормозил, пожал плечами, в отчаянии качая головой:

— Нет! А вообще-то, мне плевать. Это твой самолет, а не мой.

Его очки по-прежнему были вздернуты на лоб. Отец умолк и, решительно повернувшись ко мне сгорбленной спиной, с деланым равнодушием следил за проносящимися мимо автомобилями. Когда поток на мгновение прервался, он вывернул руль влево и резко набрал скорость. В зеркале заднего вида я разглядел лицо отца с застывшим оскалом, так плохо сочетающимся с его смелостью. Взвизгнули покрышки, «ягуар» развернулся на бульваре и двинулся в противоположном направлении, чем вверг навигатор в полную растерянность.

Через пару минут, на светофоре у авеню Гоблен, отец вновь обрел спокойствие:

— Просто вместо того, чтобы заставлять меня разворачиваться в последний момент, мог бы попросить, чтобы тебя отвез в аэропорт кто-нибудь другой.

Прежде я никогда его не видел. Я не предполагал встретить его здесь. Я даже думал, что никогда с ним не пересекусь, потому что, когда Гислен впервые сообщила мне о его существовании, я сказал себе: «Если тебе случайно доведется повстречать его, уклонись».

Заметив его в вестибюле медицинского центра, я сразу понял, кто это. Он сидел на банкетке в наушниках, подсоединенных к портативной игровой приставке, которую держал в руках, спокойно-сосредоточенный, будто никого не ждал. Когда я вошел в пустое помещение, он поднял на меня свои продолговатые светло-карие глаза — глаза своей матери — и, чтобы ответить на мое приветствие, вежливо вытащил один наушник. В первое мгновение я был готов выйти и присоединиться к отцу, плохо припарковавшемуся на бульваре Эдгар-Кине.

— Ты Уолтер Ли? — Я все же передумал и теперь пытался улыбнуться и перейти на взрослый тон общения, бесстрастный и в то же время доброжелательный. У меня было такое же ощущение, как в детстве, когда кладешь руку на горячую конфорку, чтобы убедиться, что она обжигает.