Николя Фарг - Вот увидишь

Клеман кивнул, стараясь не смотреть на меня, в ужасе от того, что его заметят в обществе отца. В зале находилась шумная группа школьников. Его гораздо больше занимало, чтобы его джинсы были спущены достаточно низко, а кроссовки достаточно расшнурованы, и он даже не пытался угодить мне, сделав вид, что любуется заходами солнца Тёрнера.

— Я не для того привез тебя в Лондон, чтобы наблюдать припадки подросткового упрямства! — холодно отчитал я его, схватив за руку и получая садистское удовольствие. Его лицо исказилось при мысли о том, что подумают школьники. И добавил с заговорщицким видом: — Сейчас весь этот Тёрнер проходит совершенно мимо тебя, сейчас тебе на Тёрнера плевать. Но позже, когда ты повзрослеешь, услышав имя Тёрнера, ты вспомнишь об этой картине; вот тогда ты поблагодаришь меня за то, что я привел тебя сюда. Вот увидишь.

Примерно так я говорил Клеману. Я, самонадеянный уверенный эгоист, каким всегда был, зная, что мой сын в двенадцать лет реагирует точно так же, как сам я реагировал в его возрасте. И что, повзрослев, он однажды отреагирует так, как теперь реагирую я.

— Вроде они как мы, но как будто не как мы, эти англичане. Что-то в их голосах, их манере смотреть… не знаю… Трудно сказать.

В Руасси, перед посадкой в самолет, Клеман, не думая ни о джинсах, ни о бейсболке, сказал мне это так естественно своим спокойным, даже почти торжественным голосом, каким говорил, когда не заботился о том, как выглядит.

«Это же безумие, до чего Клеман на меня похож», — подумал я тогда, отчетливо понимая, что он имеет в виду, что хочет сказать про англичан. Я был убежден, что, когда он станет взрослым, ему тоже никогда не наскучит смотреть на других, одновременно со стороны и зачарованно, как старый ребенок. Как его отец.

Позже, когда запустили двигатели и самолет на взлетной полосе стал набирать скорость, я, который всегда боялся летать из страха сделать своего сына сиротой, я, который всегда внутренне сжимался при взлете, так вот, я с восхитительной небрежностью провел рукой по волосам Клемана, удобно устроившегося в соседнем кресле. По всей вероятности, он решил, что этим жестом я выражаю радость от того, что мы вдвоем едем в Лондон. На самом деле я погладил его потому, что думал, что самолет может разбиться в конце взлетной полосы или оба реактивных двигателя выйдут из строя. Но мне было не страшно умереть, потому что это случилось бы с нами обоими.

Я закрыл глаза, сглотнул, чтобы сдержать подступающие слезы, потом вытащил из кармана телефон. В Нумеа должно быть около полуночи: тем хуже. Я набрал номер мобильника Анны и попал прямо на ее автоответчик. Рискуя разбудить всю семью, я позвонил на домашний.

— Алло, — после пяти или шести гудков произнес мужской голос.

Сперва я решил прервать вызов, но все же по возможности спокойно и быстро сказал:

— Лоран? Привет, это Колен. Позови, пожалуйста, Анну.

Лоран, которого раздражало собственное бессилие против связывающей нас с Анной тесной дружбы, никогда не задерживался у телефона.

— Ее нет. Она ночует у подруги. — Что в переводе означало: «Я не скажу тебе ни слова о наших семейных проблемах». После минутного колебания он пробормотал: — Э-э-э, извини, мне стыдно. Я не смог тебе позвонить, когда Клеман… Я был в Тасмании, там связь плохая. Я хотел сказать, что считаю все это ужасным…

— Не беспокойся, — прервал я его вполне непринужденным тоном, показывающим, что я не купился на его неловкость, но не желаю окончательно скомпрометировать его.

— Я хотел отправить электронное письмо, — не унимался он, — но не сумел найти нужные слова.

— Говорю же тебе, никаких проблем. Ладно, бай. — Я тут же разъединился. Меня слишком обеспокоило то, что перед вылетом я не смог связаться с Анной, так что мне было не до ненавистного Лорана.

В зале оставалось не больше двадцати пассажиров. Черные предъявляли служащим у стойки свои проездные документы, и создавалось впечатление, что они уже прибыли по месту назначения. В отличие от них, белые щеголяли той неуловимой уверенностью, которую придает лучшая покупательная способность. Так же, как достаточно отдаленное, чтобы ни в чем себя не упрекать, колониальное прошлое.

Мне захотелось сунуть билет в карман и вернуться домой. Но поскольку в подобном решении не было никакого смысла, я встал, поднял рюкзак и тоже направился к выходу на посадку.

Сообщение на мой телефон. От Гислен: «Уолтер спросил меня, увидит ли он вас еще. Спасибо, что заглянули. У вас нежная кожа. Счастливого пути».

Подыскивая ответ, я протянул посадочный талон и паспорт, поднялся по трапу, поздоровался со стюардессами, занял свое место в самолете. Позже, когда записанный на пленку голос предлагал отключить мобильные телефоны, я торопливо напечатал:

«С радостью возвращаю вам комплимент: Уолтер тронул меня, а у вас нежные руки. Надеюсь, до скорого».

Потом самолет с работающими на полную мощность двигателями круто взял вверх, в безупречную лазурь. Поскольку отныне мне нечего было бояться, я смежил веки и от всей души стал молить об аварии.

В Уагадугу была ночь. В зале паспортного контроля стояла теплая плотная влажность, и я подумал: «Воздух можно резать ножом». Непрерывный гул человеческих голосов, выкрики, повсюду черные лица, выцветшие одежды, тлеющие сигареты, на живую нитку закрепленные на потолке неоновые лампы, отражающие и усиливающие звуки голые, облупившиеся и покрытые плесенью стены. Пахло потом, пылью, нищетой, мокрым картоном и болезнью. Мои штаны и рубаха смялись в паху и под мышками. Никогда я не забирался так глубоко на юг, но в этом оглушающем шоке новизны все казалось мне странным образом знакомым, все приходило мне на память, точно эхо прошлой жизни.

Едва я прошел паспортный контроль, среди движущейся толпы таксистов, подозрительных продавцов местных сим-карт и разного рода зазывал, которую едва освещал одинокий фонарь, ко мне навстречу, протягивая руку, шагнул какой-то мужчина. Лет сорока, глаженая сорочка с короткими рукавами, шлепанцы. Невысокий, бородатый, улыбающийся, с живым взглядом, неприметный и предупредительный. Ничто в его стиле или поведении не могло роднить его с дилером из Ла-Курнёв. На беглом и правильном, хотя и с акцентом, французском, он сказал, что его зовут Хамиду, подтвердил, что он дядя Малика, и спросил, хочу ли я взять такси или, поскольку у меня всего один рюкзак, готов воспользоваться его мопедом.

Я без церемоний выбрал мопед. Я, который в Марокко тратил столько времени, рассыпаясь в учтивостях, лишь бы не показаться окружающим высокомерным.

От ветра и скорости ночь, липнущая к моему лицу, казалась еще более теплой.

— Летней ночью я делаюсь очень странным, — поведал мне как-то вечером Клеман, когда мы вдвоем возвращались по шоссе из леса. — Мне хочется чего-то, сам не знаю чего.