Жан-Филипп Туссен - Любить

Чуть оторвав голову от подушки, Мари устало перевернулась в шевелящемся море платьев, всколыхнувшемся и сморщившемся под тяжестью ее полуобнаженного тела, и тихим, слегка заспанным голосом попросила пить, воды или шампанского. Всего-навсего воды или шампанского — она, любовь моя, всегда отличалась изысканной бесхитростностью вкуса; так, после первой нашей с ней ночи, когда я встал приготовить завтрак и спросил ее, хочет она чаю или кофе, она долго колебалась и в результате пробормотала, надув губы: и того и другого. Мари разулась и осталась в одних довольно широких черных брюках с расстегнутой верхней пуговицей, под которой проглядывали прозрачные черные трусики. Глаза она держала закрытыми, но явно неплотно, и непрочно сомкнутые веки не полностью отгораживали ее от мира, свет по-прежнему мешал ей, она протянула руку к тумбочке, где нащупала сиреневые шелковые очки японских авиалиний, которые нам выдали в самолете от солнца. Не открывая глаз, она приладила матерчатые очки и откинулась назад, будто актриса в роли неизвестного мне загадочного горестного персонажа, эдакая Офелия на смертном одре из поникшей пепельного цвета ткани. Она лежала, утопая в расслабляющей мягкости мятого платья: черный бюстгальтер со сползшей бретелькой, расстегнутые брюки, прозрачные трусики под ними и небрежно надетые шелковые сиреневые очки японских авиалиний.

За окном неоновые лампы без устали резали ночь длинными пульсирующими лучами, они проникали в комнату, мешались с бледно-золотистым светом настольной лампы. Я взял фужер для шампанского, доверху наполнил его минеральной водой и подсел к Мари на постель, расчистив себе местечко среди беспорядочно набросанных на простыни платьев и пеньюаров. Когда садился, взгляд мой упал на ее расстегнутую ширинку, черные прозрачные трусики виднелись теперь почти целиком, а под ними угадывалась густая темная масса волос на лобке. Почувствовав, что я тут, рядом, Мари протянула расслабленную руку, приняла у меня фужер и, не снимая шелковых очков, отпила глоток, после чего медленно опустилась на подушку с фужером в руке; пенка крохотных пузырьков дрожала в уголках губ, откуда вода поначалу стекала тоненькой струйкой, а затем — поскольку Мари пила и пила — полилась ручьем по щекам, по подбородку на шею и плечи. Допив все до конца, она вытянула руку в сторону, чтобы поставить фужер на тумбочку, но он опрокинулся на ковер, а Мари сразу же завладела моей ладонью, властно, уверенно и точно направила ее в свои трусы и зажала добычу ногами. На секунду опешив, оторопев на мгновение, я ощутил под подушечкой пальца наэлектризованную, необыкновенно живую, подвижную и влажную внутренность ее вульвы.

Подпитываемое чередой любовных жестов, во мне разрасталось и крепло древнейшее из желаний. Мари приподняла бедра, чтобы помочь мне стянуть с нее брюки, и я долго целовал обнаженный живот вокруг пупка над невидимым шовчиком трусов, разделяющим белую-белую кожу и тонкую прозрачную черную «лайкру». Потом она протянула руку, помогая мне спустить трусы с одного бока, а затем снова оторвала бедра от постели, чтобы снять их совсем, тогда только нетерпение ее угасло, и она постепенно перестала двигаться и елозить. Она лежала на спине, утонув головой в подушке, с шелковыми сиреневыми очками японских авиалиний на глазах: в чертах ее лица, с той минуты как мой язык проник ей в промежность, читалось своего рода умиротворение; успокоившись, она тихонечко постанывала и в такт движению моего языка ритмично колыхала бедрами, едва заметно.

Я медленно скользнул губами вверх по ее телу, задержавшись на животе и на груди, миновав тонкую кружевную границу все еще застегнутого на спине бюстгальтера, чашечки которого я аккуратнейшим образом опустил, и высвобожденная из кружевного плена грудь упала ко мне в руки, податливо трепеща под пальцами. Помаленьку я добрался до лица, поглаживая ладонями грудь и обнаженные плечи. Я почувствовал, как мой рот инстинктивно тянется к ее рту в предвкушении поцелуя, но в ту самую секунду, когда я собирался прижаться губами к ее губам, обнаружил, что ее рот закрыт, скован упорным немым отчаянием, губы, нисколько не ищущие моих, поджаты и стиснуты желанием исключительно сексуального наслаждения. Я замер, оторвался от ее лица, не поняв толком его выражения из-за скрытых глаз, и тут заметил, как из-под тоненькой черной каемки шелковых сиреневых очков японских авиалиний выползла слезинка, едва оформившаяся, застывшая в нерешительности и трагически дрожавшая — слезинка, которой не хватило сил скатиться по щеке, и она, трепыхнувшись у кромки ткани, лопнула в полнейшей тишине, бухнув в моем сознании разрывом снаряда.

Мне бы припасть к ее лицу, выпить слезинку на щеке, подобрать ее языком. Мне бы броситься целовать Мари — щеки, лоб, виски, сорвать матерчатые очки и посмотреть ей в глаза хотя бы одну секунду, обменяться с ней взглядами, чтобы понять друг друга, слиться с ней в отчаянии, усугубляемом обостренностью наших чувств, мне бы разжать ей губы языком в доказательство безудержности нереализованного порыва, влекшего меня к ней, и мы бы забылись, затерялись в объятиях, мокрых, соленых, липких от поцелуев, пота, слюны и слез. Но я ничего этого не сделал, не поцеловал ее, в ту ночь я не поцеловал ее ни разу — я никогда не умел выражать свои чувства. Посмотрел, как исчезает слезинка на ее щеке, закрыл глаза и подумал, что, возможно, я ее и в самом деле уже не люблю.

Было поздно, часа, наверное, три ночи, мы совокуплялись, мы медленно совокуплялись в темноте, все так же рассекаемой длинными красными отсветами и черными тенями, оставлявшими мимолетные следы на стене. Голова Мари склонилась набок, волосы разметались в хаосе простыней, пеньюаров и платьев, оплетавших нас со всех сторон, но лицо — лицо было далеко от наших объятий, отброшено в угол подушки, а с плотно сжатых губ не сходило все то же чудовищное выражение немого отчаяния. Я держал в своих объятиях обнаженное, теплое, хрупкое тело на постели гостиничного номера, где по потолку расползались эфемерные нити красных неоновых лучей, я слышал, как она стонет в темноте в такт моему движению в ней, но не чувствовал ее рук, нет, она меня не обнимала. Она как будто старательно избегала любого лишнего контакта с моей кожей, любого ненужного соприкосновения, любого соединения наших тел, кроме сексуального. Казалось, в наших ласках участвует только ее вульва, ее горячее влагалище, внутрь которого я проник, шевелившееся почти независимо от нее, упорно, жадно и ожесточенно; плотно сдвинутые ноги, словно тисками, сжимали мой член, она исступленно терлась о мой лобок в поисках удовлетворения, которое пыталась урвать со все нарастающей агрессивностью. У меня возникло ощущение, что она использует мое тело для мастурбации, трет об меня свое отчаяние, стремясь забыться в каком-то губительном экстазе, жгучем, одиноком, болезненном, как продолжительный ожог, и трагическом, как огонь разрыва, пожирающий нас, и она почти наверняка ровно то же самое ощущала по отношению ко мне, поскольку я, как и она, — с того времени как наши объятия превратились в схватку двух параллельных удовольствий, вовсе не устремленных к одной точке, но разнонаправленных, антагонистичных, словно бы мы желали отнять друг у друга радость, а не разделить ее, — предался онанизму с ней. И пока продолжался этот поединок и наслаждение нарастало и разливалось в нас, подобно кислоте, я чувствовал, как подспудно крепнет ярость наших ласк.