Журнал - «Подвиг» 1968 № 02

Англичане совершили вынужденную посадку на юго-западе страны. Им нужно было добраться до Северной Африки. Француз, серьезный, замкнутый человек лет сорока, коротко объяснил нам, что рассчитывал вылететь из Франции несколькими днями раньше, но отъезд его не состоялся. Я понял, что это один из руководителей Сопротивления. Он назвал себя Бенуа, и я не расспрашивал его. Нам заранее сообщили обо всех троих, мы проверили их бумаги, как полагалось. А теперь нам предстояло вести их до границы.

Бенуа скупо говорил о себе, зато оказался очень осведомленным относительно военных дел. По его словам, силы Германии были на исходе. Русская кампания обескровила ее, а во Франции Сопротивление поднималось повсюду.

Мы достигли Кампаса. Селение спало. Возле сарая Помаредов залаяла собака, но, узнав меня, она завиляла хвостом, подбежала и стала тереться о мои ноги. Плотный туман окутал строения, и в трех метрах ничего не было видно.

— Ну как, пришли? — шепнула Хуанита.

— Да, мы пришли в селение. Гора совсем близко, но сейчас она не видна.

Густое облако обволакивало нас и оседало на одежде мельчайшими каплями. Вдруг где-то рядом замычала непоеная корова. Громкий, жалобный вопль донесся точно из глубины пространства. Хуанита вздрогнула. Я увидел, как ее рука потянулась к каменной стене и стала поглаживать ее с безотчетной лаской. Неожиданное мычание в тумане заставило вздрогнуть и меня. Казалось, сама гора жаловалась, взывая к нам о помощи.

На одном из кратких привалов, когда мы подходили к Кампасу, Бенуа рассказал нам о концентрационных лагерях в Освенциме, в Бухенвальде и в других местах… Я уже слышал кое-что об этом, но толком знал тогда очень мало. Опустив голову и разглядывая свои башмаки, он говорил об облавах, о пломбированных вагонах, о сортировке жертв, о мучительной смерти в кремационных печах. Я пытался представить себе эти печи, и в моем воображении возникали огромные двери и черный дым, застилавший небо Германии и Польши…

Мы снова пустились в путь. Скоро у края дороги показался низкий серый дом Бестеги. Теплая волна захлестнула мое сердце. В этом высокогорном селении царил древний мир жилищ и деревьев, простой мир человеческого труду. Люди и скот отдыхали и набирались сил в ожидании восходи солнца. За завесой тумана я мысленно видел эти жилища, словно камни их стен обрели прозрачность и открыли мне их немудреные тайны. Тайн, собственно, не было. Здесь мирно покоились жизнь и любовь, здесь было мясо и молоко, хлеб и сидр.

Мы несли в эту тишину и покой неистовство большого мира. О чем думали эти два летчика с мальчишескими лицами? Они явились с севера, из Шотландии или Уэльса, или еще откуда-нибудь… Они облетели не одно небо, пересекли немало морей и рек, касались своими крыльями охваченных тревогой городов, парили ночью над равнинами, и их самолеты несли вести о бесчисленных трагедиях, страданиях, любви. Эта горстка домов в Пиренеях была для них лишь невидимой точкой на необозримом пути. А человек, поведавший нам об эшелонах смерти и кремационных печах, кто знает, сколько чужих жизнен и скорби таит его память?

Дверь в дом Бестеги резко отворилась, пастух ждал нас. Видимо, он давно прислушивался к шагам. В очаге ярко пылал огонь, алое пламя дохнуло на нас живительным теплом еще раньше, чем мы переступили порог. Хуанита вскрикнула от восторга. И тут я увидел, как Модест вздрогнул.

Озябшие люди вошли в кухню я окружили очаг. На лицах появились улыбки. Модест пододвинул скамьи и табуретки. В горячен золе стояли горшки с молоком и ячменным кофе. На столе лежали сало, ветчина, сыр и фрукты.

— Я вспоминаю, как пришли тогда испанцы, — сказал мне Модест. — Было такое же утро. Все повторяется.

Он стал нарезать сало и хлеб, вытер чашки и принес Хуаните плетеный стул. Раскрасневшиеся, улыбающиеся англичане протянули ноги поближе к огню. Француз уселся у самого очага, держа обеими руками чашку, и маленькими глотками пил кофе.

— Будьте как дома! — сказал Бестеги. — Барышня, берите сахар. Вон рядом с вами горшочек с медом. У меня еще есть чернослив. Хотите? Здесь, правда, не как в городе, но зато у нас спокойно.

Повернувшись ко мне, он шепнул:

— Уж нужно было этим английским парням достать куртки подлиннее. Можно подумать, что они носят свои детские пиджачки, в которых шли к первому причастию.

Хуанита сняла косынку и подсела к огню. Ее лоб и рот заалели от пламени, и Модест снова вздрогнул. Его приветливая улыбка застыла, он дернул себя за ус как бы в растерянности и глубоком удивлении. Его мохнатые брови приподнялись. Он сделал шаг в сторону девушки, которая расчесывала свои черные кудри. Потом он овладел собой и, повернувшись к столу, снова принялся нарезать хлеб.

Немного спустя он попросил меня сходить с ним за дровами. Ом хотел расспросить меня. В сарае он положил свою тяжелую руку на плечо:

— Скажите, кто эта девочка? Она испанка?

— Не думаю. Я называю ее Хуанитой в шутку.

— Откуда она?

— Наверно, из Тулузы. Я знаком с ней не больше, чем вы. Она связная.

— Но она местная?

— По-видимому, да. Говор у нее южный.

Рука пастуха крепче сжала мое плечо.

— Вы разве знаете ее? — спросил я.

— Она точь-в-точь… мадемуазель Буайе. Какой та была двадцать лет назад.

— Может, она ей родня? — предположил я.

— Точь-в-точь она сама, — повторил Бестеги.

Он устремил взгляд на свои грязные сабо.

— Девушки в наших краях все похожи, — тихо возразил я. — У них южный тип, они все брюнетки, они…

— Это она, говорю я вам, — прервал меня пастух.

Меня охватило беспокойство.

— Что вы хотите сказать, Модест?

— То, что я вам говорю.

— Она похожа на нее? Как дочь походит на мать?

— Вот именно, и даже больше…

— Что ж, бывают такие совпадения, — спокойно сказал я, как будто не придавая значения смыслу его слов.

А между тем я хорошо понял его. Говоря «это она», он имел в виду не сходство. Он хотел сказать: «Это она, та самая, которую я знал, не дочь ее и не племянница, а она сама вернулась, она как бы воскресла».

В свою очередь, я положил руку ему на плечо.

— Да, они похожи, и этому можно найти объяснение. Мы можем спросить ее…

— Похожи… — глухо повторил он.

— Это, может быть, дочь или племянница мадемуазель Буайе… Что ж тут невозможного! Мы у нее разузнаем.

— Нет, нет, не надо, не стоит. Ничего у нее не спрашивайте. Это не имеет никакого значения. Если мать ее здесь жила, она сама об этом скажет. Ничего не говорите.

Мимолетная улыбка преобразила черты старого горца. Огонек молодости блеснул в его глазах.

— Хорошо, будь по-вашему, — ответил я.

Он взглянул мне прямо в глаза.

— Что она собирается делать, эта девушка? Перейти на ту сторону?