Журнал - «Подвиг» 1968 № 02

— Нет. Она дождется, пока ее спутники переберутся через границу. Потом она уйдет.

— И где она хочет ждать? Внизу?

— Нет, в городе это рискованно. Ее нужно устроить на несколько дней где-нибудь тут. Может быть, вдова Сонье возьмет ее к себе. Или Помареды. Но лучше у Сонье. Там две одинокие женщины. Они могут выдать ее за свою родственницу.

— Что ж, это дельно. У нас ока ничем не рискует, да и никто не станет ее расспрашивать. Люди здесь надежные. Ну, а этих троих лучше бы отвести в хижину?

— Да, это вернее.

— Ладно.

— Там никто их не отыщет, и они смогут спокойно подождать.

— Ну, а потом? — медленно проговорил Модест.

— Потом придется их проводить.

— Какой дорогой?

— Я еще сам не знаю. Первым делом их надо получше спрятать. А дня через два-три посмотрим.

Бестеги кивнул. Он выбрал дубовый чурбан в глубине сарая и выкатил его за дверь

— Захватите несколько буковых поленьев, — сказал он, — они быстрее разгораются.

Прежде чем откатить чурбан к дверям кухни, он взглянул на меня.

— Если хотите, я проведу их через те гребни.

— Через те гребни? Разве вы знаете туда дорогу?

— Я знаю и дорогу и проход.

— Вы ведь все никак не могли его обнаружить…

— Я нашел его. Недавно.

— Там действительно можно пройти?

— Да, и он ведет на ту сторону, я уверен. Этой дорогой добрались испанцы. Я прошел по ней почти до самого конца. Если вы согласны, я захвачу Бертрана Помареда, и мы их проведем. Это займет не больше шести часов.

Днем мы сидели над картой. Француз требовал, чтобы ему показали точный маршрут. Я сказал, что надо положиться на Бестеги. По карте ничего нельзя было увидеть. Казалось, нет никакого прохода через эти гребни А между тем он существовал. Испанские беженцы воспользовались им. Скорее всего, это была трещина, узкий извилистый пролом, который вел почти до вершины, а затем спускался уже по испанскому склону.

— Вы доверяете этому пастуху? — спросил Бенуа.

— Абсолютно.

Я говорил искренно, хотя в глубине души я все же удивлялся неожиданной уверенности Модеста. Значит, совсем недавно он все-таки нашел этот пресловутый проход. Впрочем, тут не было ничего невозможного. По словам Бестеги, снаружи он был почти невидим — узкая брешь, куда человек еле мог протиснуться. Затем она расширялась и превращалась в коридор, заваленный обломками скал. Можно было сотни раз пройти мимо входа в эту щель, не подозревая, что она разрезала гору, как нож ковригу хлеба.

— Он надежный человек, — повторил я, — и очень честный.

— Но он не молод.

— Он задыхается меньше, чем мы с вами, и ноги у него крепче наших. Кроме того, он пойдет не один. Молодой парень из местных проводит вас вместе с ним.

Француз и оба летчика улеглись спать. Бестеги отправился предупредить вдову Сонье. Я остался у огня с Хуанитой, которой еще не хотелось ложиться. Она смотрела на раскаленные угли, на губах ее блуждала улыбка. Пурпурный ореол окаймлял ее нежный профиль.

Непринужденным тоном я спросил ее, знала ли она некую мадемуазель Буайе, которая учительствовала в Кампасе после первой войны.

— По возрасту, — добавил я, — она могла бы быть вам матерью. Я — Модест уверяет, что вы очень похожи на нее.

Она посмотрела на меня с большим удивлением.

— Мадемуазель Буайе? Нет, не знаю. В моей семье никто не носил такой фамилии, просто не знаю. Эта фамилия часто встречается…

— Да, особенно в наших местах.

— Верно, но мне она ничего не говорит. Учительница? Она жила здесь одна?

— Да. И пастух был, кажется, влюблен в нее. Во всяком случае, в какой-то степени…

— Он женат?

— Он был когда-то женат, но жена ушла от него. Ее уже не было, когда эта девушка приехала сюда работать.

— Понимаю.

— Может быть, вы не совсем таи это поняли…

— А что стало с этой женщиной?

— С его женой? Она исчезла, и он уверяет, что ее загрыз медведь.

— Медведь? Здесь в самом деле есть медведи?

— Будто бы. Сам я никогда их не видел. Здесь не медведей надо опасаться.

— Да, конечно. Это я знаю.

Она сказала, что ее семья живет в окрестностях Тулузы и думает, что Хуанита продолжает учиться и заниматься испанским языком. Я больше не расспрашивал: тогда каждый говорил о себе лишь то, что считал возможным. Я рассказал ей не много о Модесте, о его долгой уединенной жизни, где царили медведь и образ любимой женщины

Она слушала меня очень внимательно, вглядываясь в змейки пламени и слегка наклонив ко мне голову. Мне хотелось описать простую жизнь Бестеги простыми словами. Это было нелегко. Невозможно в двух словах точно отобразить даже самую несложную человеческую жизнь. И кажется, Хуанита поняла все мои недомолвки. Изредка ее губы, блестевшие от жара очага приоткрывались, тихо произнося: «Да… конечно… действительно…»

Мало-помалу мною овладело странное ощущение, словно фантазии Модеста вошли в мою голову. Эта девушка явилась откуда-то из неведомого прошлого, точно сказочная добрая фея Она говорила рассудительно и спокойно. Ее движения были сдержанны и будничны, но временами блеск ее глаз, хрупкая стройность фигуры под грубой тканью наводили на странные мысли — не чудо ли, не сон ли передо мной… Краткий миг пролетал, и я встряхивался, сердясь на самого себя: «Ты, видно, рехнулся! Фантазия? Фея? Что за пустые слова! Ты проникся бреднями, поверил в призрак вечной жизни, которая парит где-то в туманах! Это просто нелепость!»

Потом мне пришли на память слова одного испанского писателя. Однажды ты проходишь мимо прекрасного лица, самого прекрасного на свете. Ты ждал его всю жизнь, и оно одно могло дать тебе счастье. Но оно мелькнуло и исчезло. И никогда больше тебе не суждено его увидеть.

На следующий вечер мы опять собрались у очага, и Бенуа снова заговорил о лагерях смерти. Это было при Модесте.

— Да, я встречал много заключенных в наших селах, — скачал пастух.

— Они совсем из других лагерей, — возразил Бенуа. — Я рассказываю вам о лагерях смерти. Нацисты свозят туда мужчин, женщин, стариков, детей…

— И детей! — воскликнул Модест.

— Да, детей. Со всей Европы.

— И что же они с ними делают?

— Убивают. Они уже истребили миллионы.

И своим глухим голосом француз продолжал рассказ. Перед нами возникали ряды колючей проволоки, по которой шел электрический ток. сторожевые вышки, где стояли фашистские солдаты, и живые трупы, живые скелеты мужчин и женщин, бродящих среди бараков.

— И гром не поразит их! — бормотал Модест. — Разве люди способны на такое?

— Да, — возразил Бенуа, — именно люди пытают и мучают заключенных. Вы скажете, что эти люди недостойны называться людьми…

Он говорил о поверках в мороз, о полуголых, изнуренных узниках, которые ждутся друг к другу на снегу, пока конвойный выкрикивает их номера. На руке у каждого выжжено синее клеймо, как у скота. За малейший проступок заключенных вешаюi публично в назидание остальным. Иногда эсэсовцы забивают их насмерть дубинками или прикладами.