Мишель Турнье - Метеоры

Как бы ни был прискорбен вкус, толкавший Жана к кардажницам, это было ничто по сравнению с той склонностью, что влекла его в бывший автомобильный сарай, где временно складывали матрасы. Естественно, крестьяне, основные наши клиенты, отдавали нам свои матрасы только при последней крайности. Поэтому, узнав про башни безмолвия, куда индийцы парси складывают трупы мертвецов, чтобы отдать их на растерзание стервятникам, я немедленно представил себе это нагромождение бесформенных и вонючих предметов, иногда доходивших до окошек под кровлей сарая. За исключением стервятников, именно эти адские капища напоминали мне груды подстилок, где спали поколения мужчин и женщин, — пропитанные всеми мерзостями жизни, потом, кровью, мочой и спермой. Кардажницы казались мало чувствительными к этим миазмам и, судя по их кудахтанью, напротив, искали в недрах этих матрасов богатство и осуществление мечты, потому что у всех до единой были свои истории про найденные в набивке из конского волоса и шерсти колдовские черные книги, а то и клад из банкнот или золотых монет. Но Жан задерживался в сарае подолгу не в поисках сокровищ. Обычно, проторчав весь день в кардажной, он заканчивал там день, и думаю даже, ему случалось взбираться на груды матрасов, чтобы прикорнуть в этом узилище зловоний.

Когда, позже, обретая нашу близнецовую близость, он сплетался со мной на ночь, мне требовалась вся сила убежденности и заклинаний, чтобы подчинить и изгнать приторную вонь, блуждавшую по его телу Эта разновидность изгнания духов была одновременно обрядом и необходимостью, потому что после раздельных блужданий в течение дня нам было необходимо для обретения общего запаса, для возвращения каждого в тот порт приписки, которым был для него парнобрат, — совершить усилие очищения, освобождения от следов балагана, от посторонних примесей, и это усилие, если совершалось нами одновременно и вместе, в основном было направлено на другого, при этом каждый очищал, освобождал парнобрата, делая его тождественным себе. Так что, стараясь вырвать Жана на близнецовую ночь из кардажного цеха, я вынужден признать, что сам он работал над отрыванием меня от того, что было в моей жизни самым чужим для него, от сновального цеха с его тремя непорочными девами, под предводительством красавицы Даудаль. Противопоставление сновальщиц и кардажниц, несомненно, было тем, что больше всего способствовало нашему разобщению, и тем, что ежевечерне надо было стирать путем долгих усилий сглаживания и примирения ради возможности торжественно отпраздновать ночью наше обретение друг друга. И все же мне это усилие было естественней, потому что оно совпадало с самим смыслом снования, которое является сочленением, согласованием, объединением сотен нитей, лежащих вместе на навое, — тогда как кардаж — это разрыв, разлад, резкое расчленение двух материй, движущихся в противоположных направлениях и раздираемых между кривыми гвоздями. Склонность Жана к Денизе Малаканте, кардажнице, — если она имела значение (а как ей его не иметь?) — выдавала нрав вздорный, едкий, сеющий разногласие и смуту, и была плохим предвестником дою его свадьбы. Но я уже говорил: эта видимость брака с Софи, по сути, была лить разводом со мной.

Жан

Сыграем в Бепа?

Нет, не сыграем. Мы никогда больше не будем играть в Бепа. Близнецовая ячейка, близнецовая близость? Это тюрьма, близнецовое рабство! Поля устраивает наша пара, потому что он всегда правит балом. Он хозяин. Не раз он делал вид, что сдает карты по справедливости, не претендуя на то, чтобы все решать самому. «Я только министр внутренних дел. Иностранные дела — твоя вотчина. Ты представитель нашей пары для непарных. Я буду учитывать все сведения, все импульсы, которые ты будешь передавать мне извне!» Дудки! Да что может министр иностранных дел без остального правительства? Он брал в расчет только то, что хотел. Мне ничего не оставалось, как подчиняться его ужасу перед всем, что исходило из мира непарных. Он всегда смотрел свысока на всех, кто не парнобратья. Он считал нас — до сих пор, наверно, считает — существами особыми — что несомненно, и высшими — что отнюдь не доказано. Криптофазия, эолов язык, двойное слышание, двойное видение, близнецовая интуиция, овальная любовь, первоначальное очищение, молитва валетом, причастие семенем и многие другие выдумки, составлявшие «Игру в Бепа», — я не отрекаюсь от всего, что составляло мое детство, детство замечательное, особое, если еще вдобавок разместить на горизонте чету его богов-хранителей, излучающих доброту и щедрость, — Эдуарда и Марию-Барбару.

Но Поль ошибается, он пугает меня, душит, настаивая на том, чтобы бесконечно длить это детство и делать из него абсолют, бесконечность. Близнецовая ячейка — противоположность существования, это отрицание времени, истории, историй, всех превратностей — ссор, усталости, предательств, старения, — принимаемых исходно, и как плату за жизнь, теми, кто бросается в большую реку, чьи мутные воды катятся к смерти. Между незамутненной недвижностью и живой грязью я выбираю жизнь.

В первые годы жизни я никогда не подвергал сомнению близнецовый рай, в котором я пребывал со своим единоутробным братом. Я открыл непарную сторону вещей, наблюдая за Францем. Несчастный разрывался между ностальгией по некоему миру — тому, что был дан нам в близнецовой форме и который он имитировал своим тысячелетним календарем, — и страхом перед яростными и непредсказуемыми атаками со стороны природных стихий. Отрочество добавило мне закваски противоречий и отрицания, и мало-помалу я встал на сторону стихий.

В этом деле решающую поддержку мне оказала Дениза Малаканте и девицы из матрасного цеха. Моему мятежному сердцу было приятно общение с самым неблагонадежным элементом «Звенящих камней». Я вкладывал долю вызова, провокации в свое демонстративное пристрастие к самому грязному цеху, к самой грубой работе, к самой невежественной и недисциплинированный части рабочих фабрики. Конечно, каждый вечер я мучился, когда Поль навязывал мне бесконечный и тщательный ритуал очищения, возвращая меня из такого далека к близнецовой близости. Но и само это мучение способствовало созреванию тайного решения покончить с «овальным» детством, расторгнуть братский пакт и жить, наконец-то жить!

Дениза Малаканте. Двойная условность вставала между персоналом «Звенящих камней» и мной. Во-первых, я был ребенком. Затем, я был сыном хозяина. Такая двойная преграда не существовала для этой дикарки. С первого слова, с первого взгляда я понял, что для нее я был таким же человеческим существом, как другие, — более того, в силу какого-то выбора, удовлетворявшего ее вечной дерзости, она избрала меня сообщником, даже наперсником. Ее дерзость… Разгадку я узнал довольно поздно, а также то, что эта дерзость никоим образом не означала требования буржуазных привилегий для класса трудящихся, но в точности противоположное. Меня долго интриговало таинственное слово, произнесенное в семье относительно Денизы Малаканте: деклассированная. Малаканте была деклассированной. Странная постыдная болезнь, делавшая ее не такой работницей, как другие, от которой сносили многое, потому что выставить ее за дверь было нелегко. Дениза была младшей дочерью одного реннского торговца тканями и готовой одеждой. Она воспитывалась у монахинь ордена непорочного зачатия, сначала послушницей, потом экстерном, когда монахини не захотели держать в своих дортуарах столь подрывной элемент, до тех пор пока не сбежала вслед за Ромео из заезжей театральной труппы. Поскольку ей было всего шестнадцать, родителям удалось пригрозить соблазнителю судебным иском, и тот поспешил распрощаться со своей обременительной добычей. Затем Денизу подобрал самогонщик, возивший свой «возгонный аппарат» с фермы на ферму и заразивший ее пристрастием к кальвадосу, прежде чем сдать в Гильдоскую обитель. Она нашла работу на фабрике, где была быстро опознана как заблудший отпрыск почтенного реннского клиента. Таким образом, дерзость Денизы не было дерзостью рабочего, требующего себе предполагаемое достоинство мещанина. Это была дерзость представительницы крупной буржуазии, требующей для себя предполагаемую свободу пролетария. Дерзость нисходящая, а не восходящая.