Энн Ветемаа - Снежный ком

Куда бы раскрутил дед своего недотепу-сына, Калев так и не узнал: в замке снова заскрежетал ключ, и дверь отворилась.

— Калев Пилль, пожалуйста! — позвала врач в белом халате.

Часом позже он уже сидел в ночном поезде. Напротив древняя русская бабка жевала хлеб с салом и заедала луком. Когда поезд тронулся, она перекрестилась и пробулькала что-то. Губы ее подрагивали, будто жили отдельной жизнью.

— Сынок, как в Йыгева прибудем, скажи. Я там схожу. Там Иннокентий Владимирович живет — знаешь такого? — спросила она по-русски. — Старушке трудно было выговорить слово «Йыгева». А то, что Калев этого Иннокентия не знал, вроде огорчило ее. — Его многие знают и уважают, — с легкой укоризной сообщила она.

Калев пообещал бабке помочь сойти в Йыгева. А знает ли она адрес Иннокентия? — побеспокоился он. Иннокентий встретит, у него машина. Бабка вздохнула и снова перекрестилась — то ли за Иннокентия и его машину, то ли за весь белый свет. Потом она впала в некое подобие сна с открытыми глазами: когда станционные огни освещали ее лицо, глаза отливали эмалевым блеском, однако не мигали. Эти выцветшие, столько лет глядевшие на белый свет глаза словно омертвели. Порой у Калева возникало такое чувство, будто старуха уже не дышит, что и она умерла, но всякий раз, когда поезд трогался — этот ночной поезд останавливался на многих полустанках, — поднималась высохшая перепончатая лапка и творила крестное знамение.

Дорога домой. Такой дороги у Калева еще не было. Нет, душа у него не ныла, за ребрами зияла странная пустота. Он от своего решения не отступится, рубанет канат, — и Калев почувствовал себя, как вырвавшийся на волю воздушный шар. Шар с волосатой грудью… Туда-сюда носит его по ветру — где же он очутится в конце концов? Лопнет в выси или так и будет трепыхаться в телефонных проводах?

Мелькали станционные домики; хорошо хоть поезд останавливался не у каждого столба, — неподвижные начальники станций в красных фуражках с флажком в руке казались химерами, призраками, порождением ночи: свет внезапно выхватывал их из мрака, а потом тьма снова заглатывала. Точно как жизнь человеческая.

Станции, станции… На некоторых пути ветвятся. Сегодняшний день стал для Калева крупной узловой станцией, теперь он перейдет на новый путь. Кто знает, куда он приведет, может быть, и впрямь на делянку, недаром же он этому забавному старикану представился работником леса. Новый путь… Только вот пассажир устарел…

А библиотеку — бросить? Больно было думать об этом, в памяти сразу всплывало зимнее утро в библиотеке. Можно бы и остаться: там он работал на совесть. Ему пришла в голову замечательная идея: ведь Ильме устала от своего магазина, ей уже трудно весь день стоять на ногах — не определить ли в библиотеку ее? У Ильме среднее образование, Калев сам подучит ее, поначалу оставаясь там хотя бы на полставки. Тогда ему не придется напрочь отказываться от библиотеки, он сможет приходить туда в любое время. Действительно, ценная мысль, а уж Ильме-то наверняка согласится. Правда, в зарплате она немного потеряет, зато теперь больше станет зарабатывать Калев.

Решение изменить жизнь окончательно сложилось у Калева в разговоре с дедом — тот неожиданно все расставил по местам: он говорил о сыне, а Калев ослепительно ясно увидел в какой-то миг всю свою жизнь — так ночная молния отпечатывает на сетчатке глаза четкие контуры деревьев.

Все до жути похоже: Калев тоже декламировал стишки звонким детским голосом, дрожащим от воодушевления. И тоже пописывал в газеты: у него и посейчас цел помер «Пионера», на обложке которого он отдает торжественный рапорт. Цел и выцветший альбом с синим оленем, куда он подклеивал свои корреспонденции, вырезанные из газет. На снимке в «Пионере» Калеву тоже тесновата пионерская форма, этакий пончик с очень честными и, кажется, глуповатыми глазами… В том невинном возрасте они еще могли быть глупенькими, но, кажется, такими и остались.

Да, сейчас Калев мог думать о себе в третьем лице. Как это дед сказал — его сын всю жизнь играет в парады? И считает себя большим деятелем, хотя только и делает, что преданно заглядывает в рот начальству. Калев тоже считал себя общественным деятелем, даже руководителем.

Но если получается, что он был всего лишь безвольным человеком, подхалимом, то… во имя чего он угодничал? Во имя карьеры? Нет, совершать подлости во имя личного успеха у него и в мыслях не было, он не интриговал, не пытался лезть по головам. Конечно, кто не мечтает о зарплате повыше, об уважении, и разве это грех? А значит… значит, он был усердный боязливый чиновничек, старающийся со всеми ладить. И это сознание было обидней всего: даже ценность со знаком минус — нечто иное, нежели абсолютный нуль. Пухленький мальчик, которому давила пионерская форма, стал смирным мужчиной с брюшком. Мужчина, которому посоветовали заняться яурамом…

Калев вздыхает, нащупывает сигареты и идет в тамбур курить.

Здесь пахнет углем. Пол залит маслом. От стенки к стенке перекатывается бутылка с отбитым горлышком. Калев с омерзением поднимает ее и бросает в простенок за вагонной печкой.

Поезд вскрикивает и замедляет ход. Резвый перестук колес сбивается, что-то скрежещет. А вот и остановка. Откуда-то выплывает заспанная проводница, один чулок у нее съехал, она сердито оглядывает Калева припухшими глазами. Стоянка пять минут, сообщает она и открывает дверь.

Калев ступает на хрустящий песок перрона и закуривает. Небо темное, но облака растаяли. В вышине клонится ковш Большой Медведицы. Он так ужасающе далек, что ему нет никакого дела до самокопания Калева Пилля.

Калев отходит в сторонку, под деревья. Зашуршали под ногами листья, первые провозвестники осени, скоро деревья обнажатся, голые вершины станут костлявыми, как рука этой старухи, творящей крестные знамения.

На Калева вдруг находит дурацкое чувство: уйти бы сейчас прямо во тьму. Скоро засвистит поезд. Какое пугающее и одновременно захватывающее чувство: знать, что он уедет и оставит тебя в ночи. Ты пойдешь полем, будешь перепрыгивать канавы и растворишься во мгле. В лесу сейчас пахнет грибами, ветки будут хлестать по лицу. А ты побредешь, словно дряхлый, никому больше не нужный зверь. («От вас было много пользы», — сказал заместитель министра…)

Нет, долой нытье! Я еще нужен. Хотя бы Ильме.

Сейчас Ильме спит, Калев разбудит ее под утро. Ильме будет теплая со сна, может, слегка не в духе оттого, что ее потревожили, но ведь и обрадуется тоже. И Калев заберется в постель. А когда они снова очнутся, он расскажет Ильме обо всем, что стряслось и что теперь будет. Как хорошо, что тебе есть к кому пойти!

Снова потянуло в сентиментальность. Калев отшвырнул окурок и влез обратно в вагон. Железнодорожный оракул привычно прогундосил в репродуктор свои указания, поезд дернулся и послушно пошел.