Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса

Химик Пент особой радости не выразил:

— Дайте мне все-таки еще недельку… Мне так хочется выяснить все самому. Вы же видите, как мне понравилось второе обретение имени… — У него был вид ребенка, у которого хотят отобрать его резинового щеночка. Врач смотрел на него с усмешкой.

— Не возражаю, тем более, что вас никто не разыскивает. Оно и понятно, учитывая ваш характер. По крайней мере мне. Вообще же все это необычно. Вот именно. Но вы можете быть вполне спокойны и продолжать свои мемуары, поскольку я все равно бы так сразу вас не выписал.

— Почему? — удивился Пент. Даже испугался.

— Разве вы чувствуете себя вполне здоровым человеком?

— Ну конечно!

— И полагаете, что подобная потеря памяти — вещь вполне обычная? Если бы я признал ее обычной, то вы…

— … Да, я в самом деле немного обиделся бы, — доверительно улыбнулся бесфамильный химик.

— Вам нужно время, чтобы прийти в себя, а я, со своей стороны, хотел бы установить причины вашей амнезии. Сказать по правде, тут у меня нет ни малейшего представления. Так что уж доверьтесь нам по-хорошему, хотя, как выяснилось, вы не питаете к нам особого уважения. И будьте довольны, что пока все идет в соответствии с обычной, «консервативной врачебной этикой», которая ни в малейшей степени не угрожает вашей драгоценной жизни.

— Пожалуйста, не считайте меня человеком, подносящим чашу с ядом, — произнес Пент (который должен примириться с тем, что отныне перешел в разряд полуустановленных личностей). — Вообще-то я человек лояльный и смирный, боящийся смерти и относящийся к ней уважительно. Когда я в средней школе на уроке химии должен был капнуть концентрированной азотной кислотой на живой желток — ведь оплодотворенное яйцо можно считать живым в какой-то степени, — то почувствовал себя палачом. Жизнь для меня — святое понятие, и было время, когда я чуть не попал в «сети религии». Правда, не совсем традиционной.

— Да что вы?! — пробурчал Карл Моориц.

— Представьте себе… — сказал Пент, затем взглянул на доктора вопросительно: — Очень интересно, что бы произошло, если бы я ничего не смог вспомнить и меня поэтому невозможно было бы идентифицировать? Дали бы мне — конечно, не сразу — новое имя и новый паспорт? И мне пришлось бы начинать свою жизнь сначала?

— Право же, я как-то не задумывался над таким исходом, — признался лечащий врач. — В практике я ничего подобного не встречал. Вообще-то попадаются люди с полной и окончательной амнезией, по большей части от травм черепа, но их личность так или иначе всегда устанавливалась. Правда, бывают и такие больные, о которых ничего не сообщают, какие-нибудь бродяги, которых, может быть, выгнали из дома, но насколько я знаю, это уже полные идиоты; они до конца дней своих остаются в лечебнице и паспорт им совершенно ни к чему… Но неужели вы и вправду хотели бы начать все сначала именно теперь, в лучшие свои годы?

В комнате стало сумеречно, но доктор Моориц не поднялся, чтобы включить свет. Издалека доносился негромкий рокот моря и где-то хрипло и печально прогудел тепловоз.

— Не думаю, чтобы я о чем-то особенно сожалел… — Пент немного помолчал. — Но полагаю, что большинство людей стремится к чему-то подобному, возможно, не отдавая себе в том полного отчета.

Теперь и доктор промолчал. И снова прогудел тепловоз, по всей вероятности отыскивая в хитросплетении рельсов свой путь, свою единственно правильную колею.

— Я, — вполголоса начал Пент, ему как-то неловко было нарушать тишину и он наверняка не смог бы это сделать в своей привычной, лженаучной, щеголеватой манере, которая, возможно, была своеобразной защитной оболочкой. — Я знаю одного человека, которому пришлось все начать сначала… Но, может быть, мне лучше написать об этом. Если времени хватит…

Врач продолжал хранить молчание.

— А теперь пора идти. Завтра я верну вам парочку книжек. Мне немного неловко, что я их так глотаю. Покойной ночи!

Химик Пент встал и тихим шагом направился к двери.

— Покойной ночи!

Карл Моориц остался сидеть за столом.

Взошла полная луна.

Четко обозначились контуры корпусов. В каждом светилось несколько окон. За ними дежурят врачи и сестры; Пент вспомнил, что одна из сестер предсказала сегодня днем беспокойную ночь — психи, нет, скажем все же больные, будто бы особенно беспокойны в полнолуние.

Вероятно, и снотворных дали больше, однако с какой-нибудь подушки наверняка поднимется голова и вытаращит глаза, ничего не понимая, на синеватый колдовской свет. В такую ночь, как сегодня, наверняка заговорят Голоса. Монотонно и настойчиво доведут они до сведения избранника: «Человечество на краю гибели. Если ты хочешь его спасти, убей свою мать. Одну ее почку ты должен съесть, а вторую спрятать под лестницей в доме номер 17 по улице Кёйе. Во вторник будет ливень, и ты получишь весть». И больной встает, крадется к окну и яростно трясет решетку: ему дали задание! Но вот уже идут его мучители — санитары, а на самом деле иностранные шпионы и мясники, и на него натягивают смирительную рубашку. Его переводят в изолятор, или в депо, привязывают к кровати и сестра, конечно подкупленная, появляется с большим шприцем. «Только не троньте почку! — хрипит перепеленутый. — Во вторник ливень принесет мне весть», — и он норовит укусить мясников в белых халатах. Но вот он уже впадает в забытье. Голова падает на подушку, луна просачивается в комнату и проглатывает его. Почка матери остается нетронутой.

Песок хрустит под ногами Пента. Он смотрит на безмолвные корпуса и впервые за время пребывания здесь сознает всю отвратительность и фатальность большого фильтра, при помощи которого общество производит селекцию недужных. Их кормят и лечат, за ними ухаживают, но они должны находиться здесь. Где-то пьют и поют, в залитом светом зале ресторана хлопают пробки шампанского и жареный поросенок розовеет на большом блюде с розой в зубах. Люди танцуют, потные тела липнут друг к другу — но все это не для тех, кто здесь. И пока не для него.

Может быть, сегодня кто-нибудь умрет и бледное тело положат на цинковый лоток в маленьком домике. Завтра явятся ученые мужи и вскроют череп по швам. «Ясно. Конечно. Так мы и предполагали». И станут сыпать латынью.

Теплый, тихий вечер. Здесь тоже пахнут цветы. Они не выбирают, где расти. К приемному покою подкатывает машина скорой помощи с мигалкой. Из нее выводят человека. Как видно, его подмывает бежать, но он понимает безнадежность своей затеи. Одежда на нем порвана, половина лица в крови. Когда он поворачивает голову к луне, Пенту видится ужас в его застывшем взгляде. Конечно, это обитель тоски и боли, маленькая самостоятельная держава в большой людской державе. Да ведь ничего плохого с тобой не случится, весьма вероятно, ты здесь поправишься, хочет утешить его Пент. Но подойти поближе опасается, дабы не возбуждать к себе интереса, хотя на нем его собственный костюм. Он ретируется. Он не намерен доставлять осложнения доктору Моорицу.