Мухаммед Юсуф Аль-Куайид - Война на земле Египта

Прежде чем излагать дальше свой рассказ, я должен остановиться на одном вопросе, а именно, показать вам образ мысли Мысри, как он, собственно, понимал мир. Мысри был немногословен, а если говорил, то или о непреклонной жажде мести, или о безысходности своего положения: он, мол, погиб, пропал. Я часто слышал от него эти слова, словно опаленные жгучим отчаянием. Они обжигали и меня; но, увы, я бессилен описать вам те чувства, которые я при этом испытывал. В такие минуты мне чудилось, будто и я — так или иначе — виновен во всем, что случилось с Мысри. Мысри жил не умом, а сердцем. В натуре его, как у всякого египтянина, переплелись эмоциональность и сдержанность, смелость и застенчивость, мужество и робость, показная покорность и скрытое бунтарство. Долго искал я словцо, которым можно было бы определить его характер, и наконец нашел — усомнившийся. Усомнившийся, неуверенный в себе юноша; впрочем, Мысри остался бы таким же, доживи он и до девяноста лет. Я при этом не имею в виду его отношения к женщинам. Уверен: в его недолгой жизни не было женщин. Узнав его историю, я вопрошал себя: а стало бы Мысри легче, повстречай он на своем пути то, о чем люди твердят двадцать четыре часа в сутки и что они именуют любовью? Не знаю. Его неуверенность проистекала от вечных сомнений. Он воспринимал мир спонтанно, непосредственно, лишь одними эмоциями и, столкнувшись с реальностью, утратил всякую веру. Вы спросите: не явилось ли это причиной того, что с ним произошло? Тут я вам не могу дать ответа, ведь я не знаю, каким был Мысри до армии. Все оценки мои основаны скорее на догадках. Да, Мысри здорово не повезло. У каждого поколения египтян своя судьба. Судьба нашего поколения определялась тем, — не знаю, говорить ли все до конца? — что желания наши намного превышали возможности. Мы занесли ногу, ступили было, но под ней оказалась пустота. Тогда мы подняли головы, надеясь дотянуться до облаков, но небо над нами вдруг исчезло. И в тот самый момент, когда мы уже почти нащупали истину, лидер трагически ушел от нас, а ведь именно тогда он был особенно нам необходим. Слова эти сами собой вышли из-под моего пера. Будь у меня время на раздумья, я, пожалуй, никогда не написал бы их. Но я пишу в состоянии нервного напряжения, любое воспоминание о Мысри кидает меня в дрожь. Но нет, я не вычеркну своих слов о том, что Мысри не повезло, о том, что каждое поколение имеет свою судьбу, раз уж они написаны черным по белому.

Вернемся к Мысри. Вся жизнь его была сплошным страданием. Однако, я вовсе не намерен приписывать все, что с ним случилось, судьбе, року или приметам, начертанным, якобы, на нашем челе. Нет, все куда сложнее. Помню, приехав в его деревню, я нашел объяснение происшедшему в контрасте между белой громадой дворца омды, сияющей даже во мраке ночи, и жалкой лачугой, в которой ютились родные Мысри — ее и домом-то не назовешь. Я нашел объясненье и во внешнем различии между омдой, напоминающим великана слона, и отцом Мысри, похожим на скелет, обтянутый кожей. Но я все топчусь на месте, не будучи в силах толком ответить на вопрос: почему же Мысри пошел на войну? Не искал ли он достойной смерти? Но ведь у него была тысяча других возможностей встретить ее, — хотя бы встать на защиту отцовской земли. Я не хочу распространяться здесь о родине, о патриотизме. Все мы любим Египет, но каждый — по-своему. Да и какой Египет мы любим? Египет тех, кто вынужден умирать с голоду, или Египет тех, кого душит жир? Но я перехватил у Мысри слово, обещав все разъяснить вам, а сам запутался, разболтался. Пускай же теперь Мысри продолжит рассказ…

Я пошел в армию вместо сына омды ради моих родных. Они настаивали на этом. И я пошел. Но как ни странно, обещанной за меня платы они так и не получили. Мы уступили нажиму, а уступив однажды, уже невозможно остановиться. Как-то во время отпуска я съездил в деревню. Всем, кто встречался мне, я говорил: да, я пошел в армию добровольно, поняв, что образования мне все равно не закончить. Люди одобряли мое решение, называли его разумным и достойным. Советовали поступить в вечернюю школу, которые имеются в вооруженных силах, а получив среднее образование, идти в университет или в один из военных колледжей. Тогда уж передо мной откроются все пути. В деревне же я узнал: после моего отъезда омда стал тянуть с выполнением обещанного и не отдал отцу землю, отнятую у него на основании нового закона. Потом выделил отцу небольшой клочок, который отец должен обрабатывать на условиях издольщины, но даже и это несправедливое соглашение не пожелал никак оформить. Я возмущался поведением омды, собрался было идти к нему, но отец меня не пустил; в конце концов, сказал он, дело решится, а мое вмешательство может все испортить. И все же я пошел бы к омде, но он был в отъезде и до конца моего отпуска так и не вернулся в деревню.

— Я должен довести дело до конца, — твердо сказал Мысри.

Я спросил, что он думает предпринять, наверно, решил требовать от омды, чтобы тот выполнил свои обещания? Но этот путь он решительно отверг, заявив, что ему и так стыдно смотреть в глаза землякам после того, как отец не выступил вместе со всеми против омды, откололся от них. Правда, другие тоже ничего не добились. Их главная ошибка заключалась в том, что они отдали землю омде и лишь потом обратились в суд. В результате дело утратило всякий политический характер, превратившись в одну из тысяч тяжб, которые годами копятся в судах. Пусть мне будет стыдно за отца, — продолжал Мысри, — но здесь есть один-единственный выход: раскрыть всю махинацию.

— Каким образом?! — с удивлением воскликнул я.

— Добьюсь приема у командира части и расскажу ему все от начала до конца.

— Но ведь и ты понесешь наказание как соучастник.

— Согласен, иначе я не буду знать покоя.

— А что будет с семьей?

— Ничего, с голоду не умрем. Буду заботиться о них до самой своей смерти.

— А ты не боишься омду, ведь он способен на все?

— Горя бояться — счастья не видать. Я теперь никого не боюсь.

Долго говорили мы с ним. Потом я заметил: Мысри, вроде, засмущался, решил, наверно, что отнял у меня слишком много времени. Он стал поглядывать на часы, полночь была уже позади. Дело, как я говорил вам, было в рамадан. А по ночам в рамадан я предпочитаю не ложиться до сухура [12] Сухур — время утренней трапезы в рамадан, до появления первых лучей солнца. , когда нас выстраивают на поверку. Не то перебьешь сон и потом уже не уснешь. Я объяснил это Мысри, но он, наверно, решил, что мои слова — всего лишь любезность, и пришлось мне поклясться, что я — и не разговорись мы с ним — все равно бы не лег спать. Так уж у нас, горожан, повелось в дни рамадана.

Честью скажу, я был рад, что наконец у нас с Мысри состоялся этот разговор. И я получил ответы на многие мучившие меня вопросы. Я одобрял его решимость раскрыть подлог. Слушая его рассказ о том, как он вынужден был согласиться на предложение омды, я почувствовал горькое разочарование, словно лишился друга, которого успел полюбить. Но едва он заявил с гордостью, что никого и ничего не боится, я понял, что вновь обрел его, и решил: буду с ним рядом до конца.