Кристофер Ишервуд - Прощай, Берлин

Бобби ответил, что он, пожалуй, тоже.

Помещение было почти пустым. Я рассматривал немногих посетителей, пытаясь оценить их глазами Бобби. Три привлекательные хорошо одетые девушки сидели у стойки, одна, сидевшая ближе ко мне, была особенно элегантна и могла принадлежать к любой нации. Случайно до меня долетело несколько слов из ее разговора с другим барменом. Она говорила на характерном берлинском диалекте о том, что устала и что ей все надоело. Уголки рта были опущены. К ней подошел молодой человек и вступил в разговор. Красивый широкоплечий юноша в хорошо сидящем смокинге, он мог быть старшеклассником какой-нибудь привилегированной английской школы на каникулах.

Видно, девушка сделала ему вполне определенное предложение. Он ответил: «Только не со мной», — усмехнулся и сделал резкий уличный жест.

Я оглядел бар.

Мальчик-слуга в белой куртке разговаривал с пожилым служителем уборной. Мальчик что-то сказал, засмеялся и вдруг широко зевнул. Три музыканта на сцене болтали, очевидно, ожидая, когда соберется публика, для которой стоит играть. Мне показалось, что за одним столом сидит вполне достойный посетитель — видный мужчина с усами. Через минуту, однако, я поймал его взгляд, он слегка поклонился, и я понял, что это, должно быть, директор.

Открылась дверь. Вошли две пары. Женщины в возрасте с толстыми ногами, стриженные и в дорогих вечерних туалетах. Мужчины — апатичные, бледные, возможно, голландцы. Здесь, несомненно, пахло деньгами. Через секунду «Тройка» преобразилась.

Директор, мальчик-слуга и служитель уборной одновременно поднялись со своих мест. Служитель исчез. Директор что-то яростно прошипел разносчику сигарет, и тот тоже исчез. Затем, кланяясь и улыбаясь, он подошел к столику, за который сели гости, и пожал руки обоим мужчинам. Вновь появился разносчик сигарет с подносом в сопровождении официанта, торопившегося с картой вин. Тем временем три оркестранта схватились за инструменты. Девушки у стойки, улыбаясь, повернулись на своих табуретах. К ним подошли жиголо, как к совершенно незнакомым, вежливо поклонились и церемонно пригласили их на танец. Разносчик сигарет, сдержанно улыбаясь и покачиваясь, как цветок, пересек зал, неся поднос с сигаретами: «Zigarren! Zigaretten!». [2] Сигары, сигареты (нем.). Голос у него был смешливый, четкий, как у актера. И тем же тоном, только чуть громче, насмешливо, радостно, так, чтобы все слышали, официант потребовал у Бобби выпивку.

С нелепой дотошной серьезностью танцующие выполняли фигуры, придавая максимум значения каждому своему шагу. Но вот саксофонист, оставив свой инструмент, взял микрофон и, подойдя к краю эстрады, запел популярную песенку:

Он пел только для нас, как бы включая нас всех в круг конспираторов, тонко намекая на что-то известное только нам, вращая глазами в эпилептической пантомиме, выражавшей предельную радость. Бобби — учтивый, елейный, помолодевший на пять лет — держал в руках бутылку. А в это время два апатичных джентльмена беседовали, вероятно, о бизнесе, не замечая ночной жизни, которую они привели в движение; их дамы сидели молча, и казалось, они обижены и смущены — видно было к тому же, что им ужасно скучно.

Фрейлейн Хиппи Бернштейн — моя первая ученица — живет в Грюневальде, в доме, построенном почти целиком из стекла. Большинство богатых берлинских семей почему-то обосновались в Грюневальде. Их виллы, построенные с уродливой роскошью, начиная с эксцентричного рококо и кончая кубистскими коробками из стали и стекла с плоской крышей, теснятся в сыром, мрачном сосновом лесу. Лишь немногие из богачей могут позволить себе завести большой сад — земля здесь баснословно дорогая; единственный вид из окон — задний двор соседнего дома, огороженный проволочной сеткой.

Из-за страха перед грабителями и революцией жизнь этих несчастных проходит как бы в постоянной осаде. У них нет ни личной жизни, ни возможности позагорать. Район этот достоин называться трущобами для миллионеров.

Когда я позвонил у садовых ворот, молодой лакей вышел с ключом от дома в сопровождении огромной рычащей овчарки.

— Пока я рядом, она вас не укусит, — с ухмылкой заверил он меня.

В холле особняка Бернштейнов двери обиты металлом, а к стене, как на пароходе, болтами привинчены часы. Здесь же висят модернистские лампы, имитирующие барометры, термометры и телефонные диски. Холл напоминает электростанцию, которую инженеры попытались благоустроить, позаимствовав стулья и столы из старомодного, очень респектабельного пансиона. На голых металлических стенах развешаны глянцевые пейзажи XIX века в массивных золотых рамах. Герр Бернштейн, вероятно не подумав, заказал виллу модному архитектору-авангардисту, потом пришел в ужас от его творчества и решил насколько возможно скрасить постройку семейными реликвиями.

Фрейлейн Хиппи — полная, симпатичная девушка девятнадцати лет, с шелковистыми каштановыми волосами, красивыми зубами и огромными волоокими глазами. Она смеется ленивым и самодовольным смехом, а еще у нее прекрасная, уже сформировавшаяся грудь. По-английски она говорит как и все школьницы, с легким американским акцентом, но довольно прилично, чем и сама вполне удовлетворена. У нее есть одно определенное желание: не утруждать себя занятиями. Когда я робко предлагал ей план уроков, она поминутно перебивала меня, угощая шоколадом, кофе и сигаретами.

— Извините, здесь нет фруктов. — Улыбаясь, она сняла телефонную трубку: — Анна, пожалуйста, принесите нам несколько апельсинов.

Когда пришла горничная с апельсинами, несмотря на мои протесты меня заставили по всем правилам этикета отведать разных кушаний. Это сняло последний налет педагогики. Я чувствовал себя полицейским, которого кормит на кухне хорошенькая кухарка. Фрейлейн Хиппи сидела и наблюдала за тем, как я ем.

— Пожалуйста, расскажите мне, как вы очутились в Германии?

Я вызываю у нее любопытство, но смотрит она на меня, как баран на новые ворота. И не так уж жаждет, чтобы эти ворота открылись. Я ответил, что Германия кажется мне очень интересной страной:

— Политическое и экономическое положение в Германии, — уверенно импровизировал я учительским тоном, — интересней, чем в любой другой европейской стране. Не считая России, — добавил я в порядке эксперимента.

Но фрейлейн Хиппи никак не отреагировала. Она только вежливо улыбнулась.

— Мне кажется, вам здесь будет скучно. В Берлине у вас не очень много друзей, так ведь?

Вот это как раз, видимо, и занимало ее.

— А у вас есть знакомые барышни?

Тут раздался звонок домашнего телефона. Лениво улыбаясь, она взяла трубку, но, казалось, и не думала слушать тонкий голос, исходивший из нее. Зато я явственно слышал фрау Бернштейн, звонившую из соседней комнаты.