Хуан Онетти - Манящая бездна ада. Повести и рассказы

На далеких подмостках черты лица женщины, одетой в мужской костюм, были неразличимы. Прислонившись к дереву, Мария Эсперанса замерла, ощущая спиной выступы коры на стволе. Она не могла знать, о чем пела женщина, но какое-то слово, ускользнувшее с этого ночного праздника, вновь погрузило ее в состояние призрачного счастья, что испытала она на скамейке, под защитой тенистых деревьев. Совсем стемнело, Мария Эсперанса почувствовала дуновение прохлады с пляжа, и ей показалось, что этот легкий ветер может отнять у нее последние силы, бросив в бездну отчаяния и душу ее, и тело, отдав их во власть того зловещего и страшного воспоминания, которое хотелось забыть.

Мария Эсперанса отошла от дерева и направилась к столикам. Она сделала первый шаг, никто не обращал на нее внимания; она снова шагнула вперед, и тут все обернулись, их улыбки, потные лица, горящие глаза устремились к ней; но в следующее мгновение она вновь двигалась одна, не видимая никем. Мария Эсперанса остановилась. Остановилась в нерешительности рядом со столиком толстого мужчины с рыжеватыми усами, который потягивал пиво из огромной кружки, не глядя на нее, наблюдая поверх пивной пены за танцем фламенко на эстраде. Она еще не вышла из своего одиночества, словно по-прежнему находилась под сенью того дерева, будто могла спрятать лицо в его растрескавшейся коре, опереться рукой о гладкий выступ…

Женщина за соседним столиком засмеялась, наклонив голову, ее украшенная цветами шляпа качнулась — и в это мгновение трое танцоров фламенко взглянули на Марию Эсперансу, и сразу все сидящие за столиками обернулись к ней. Кажется, она не утратила, слава богу, своей столь старательно заученной походки; но по какой-то странной неловкости она то и дело оказывалась в самых освещенных местах парка, где сходились в одной точке цветные огоньки и пересекались взгляды сидящих за столиками или прогуливающихся — то парами, то в одиночестве, то с детьми, — так или иначе, просто отдыхающих в парке этой напоенной прохладой летней ночью. Закрыв на миг глаза, Мария Эсперанса ощутила, что рот ее сводит гримаса, она решительно открыла их и шагнула к столику, за которым сидел толстяк, потягивающий пиво; он заметил ее, и выражение его лица сразу стало приветливым, добродушным; он поправил узел галстука и, теребя пуговицы на жилетке, отодвинул наконец свою огромную кружку. Мужчина ласково посмотрел на Марию Эсперансу, на его лице проступила такая нежность, что она прошептала «нет» и прошла мимо, нечаянно задев сухие стебли растущего рядом тростника с жесткими, как у осоки, листьями, и шелест сухих листьев повторил, унося с собой, ее шепот…

Вдруг слева раздался взрыв аплодисментов: женщина на эстраде, одетая в мужской костюм, раскланивалась, держа кепи в руке, и ее распущенные волосы почти касались края сцены, украшенной гирляндами синих и белых лампочек; от их неприятного синего цвета Мария Эсперанса почувствовала недомогание; в изнеможении она остановилась, вся в поту, ощущая, как густо положенная пудра расплывается по лицу, а острая боль от высоких каблуков вонзается в лодыжки.

Аплодисменты смолкли, и зрители, повернувшись, вновь уставились на нее; певичка, появившаяся на табладо вслед за танцорами фламенко, быстрым шагом обошла по кругу сцену под звуки ритмичного пасодобля. Уперев руки в бока и бросив взгляд на Марию Эсперансу, артистка, усмехаясь, принялась распевать озорные куплеты, затем, сделав несколько шагов, вновь перевела взгляд на Марию Эсперансу — она пела свои куплеты для нее, обращалась к ней одной, насмехаясь именно над ней, — и трепетание нарастающего веселого смеха витало над столиками. Мария Эсперанса отошла от тростниковых зарослей и приблизилась к высокому худощавому мужчине в соломенной шляпе, съехавшей на затылок; он сидел неподвижно, с сигаретой у рта, глядя в пространство. Она остановилась рядом, едва не задев его, и внимательно посмотрела ему в лицо. Мужчина продолжал курить, и взгляд его небольших печальных глаз по-прежнему был устремлен вдаль. Мария Эсперанса резко повернулась и направилась обратно — только теперь походка ее стала привычной, такой, как всегда: медленно, безвольно опустив руки, она подошла прямо к столику того толстяка, допивающего вторую кружку пива; увидев ее, он отодвинул кружку, и на лице его вновь появилась ласковая улыбка. В конце концов Мария Эсперанса присела рядом с ним на маленькую чугунную скамейку. Она заметила, что добродушный толстяк несколько мгновений смотрел на нее все с той же симпатией. Пока он подзывал официанта, это выражение на мгновение исчезло с его лица, но вскоре он снова расплылся в улыбке, улыбке нелепой, приторной нежности, которая должна была бы объяснить всем, что она, Мария Эсперанса, приходится ему дочерью, — этому толстяку с рыжеватыми усами, неспешно потягивающему пиво в парке освежающей летней ночью.

Он взял ее руку, безвольно застывшую в складках юбки, и, накрыв своей большой ладонью, опустил на край столика, затем о чем-то спросил ее, хихикнул, снова что-то спросил: он задал два вопроса, смысла которых Мария Эсперанса так и не сумела понять.

Она поняла лишь и испытала почти радость — подобно людям, от этого мира далеким, — что сможет преодолеть то страшное, зловещее воспоминание и исполнить короткий приказ: ловить мужчин и приносить домой деньги.

Да, ясно, с каждым днем он будет становиться все старее, уходить все дальше от тех времен, когда его звали Боб, и русая прядь падала ему на висок, и блестели глаза, и улыбка озаряла лицо, — от тех времен, когда он входил в комнату, и, негромко поздоровавшись или слегка помахав рукой где-то возле уха, усаживался под лампой, рядом с роялем, и принимался за книгу или просто сидел, задумчивый и отрешенный, и битый час не сводил с нас взгляда, не меняя выражения лица и лишь изредка шевеля пальцами, чтобы поднести к губам сигарету или стряхнуть пепел с лацкана светлого пиджака.

Так же далек он теперь — когда зовется Роберто, напивается чем попало и кашляет, прикрывая рот грязной рукой, — от того Боба, который пил не больше двух стаканов пива даже в самые длинные вечера и сидел за столиком клубного бара, сложив перед собой кучкой монеты по десять сентаво для проигрывателя. Почти всегда в одиночестве, он слушал джаз с мечтательным, счастливым бледным лицом, едва кивая в знак приветствия, когда я проходил мимо, но следя за мной глазами все время, пока я оставался в баре, — все время, пока я мог выносить взгляд этих голубых глаз, без слов выражавший глубочайшее презрение и легкую насмешку. А по субботам он приходил с каким-нибудь мальчишкой, столь же возмутительно молодым, как он сам, и они рассуждали о сольных партиях, валторнах и хорах или же о прекрасном городе, который построит Боб на побережье, когда станет архитектором. Завидев меня, он прерывал беседу, чтобы небрежно кивнуть мне, и уже не сводил с меня глаз, лишь изредка роняя слова или улыбаясь уголком рта своему другу, который в конце концов тоже начинал смотреть на меня, своим молчанием подчеркивая презрение и насмешку.