Хуан Онетти - Манящая бездна ада. Повести и рассказы

Он улыбнулся чему-то своему и покачал головой, потом снова затянулся, и сигарета подпрыгнула у него во рту, когда он сказал:

— Я позвоню вам ровно в девять.

— Вы мне скажете, как дела, а там посмотрим.

Он протянул мне руку и пошел прочь, возвращаясь к своим заботам, своей ненависти, к страшному ощущению западни.

Медленным шагом, стараясь прогнать этот эпизод из памяти, я дошел до ворот рынка. Пробрался сквозь нестройные ряды горемык, швырнув несколько монет прямо на плечи и головы, в самое средоточие слабых призывов о помощи. Освежающий сумрак рынка, пустующие прилавки, невнятный, день ото дня крепнущий запах рыбы, сырости, гниющей зелени. Маленькие попрошайки гонялись друг за другом в полосах света, струившегося из расположенных в глубине окошек. За столиком перед стойкой бара сидел полный молодой мужчина и безмолвно улыбался возне ребятишек. Я спросил чего-нибудь прохладительного и внимательно посмотрел на показавшуюся мне незнакомой одинокую фигуру за столиком.

Он был очень молод, и, наверно, я поторопился назвать его мужчиной; он пил фирменный напиток — тростниковую водку с виноградным соком, бутылка стояла на столе. Ворот рубашки был расстегнут, галстук висел на спинке стула, но одет он был по-праздничному: в серый с жилетом костюм, черные блестящие ботинки, из нагрудного кармана высовывался белый платок. Черная с загнутыми полями шляпа была водружена на колено. Потом, уже много позже, я обратил внимание на украшавшую жилет двойную цепочку часов. Левую руку он сжал в кулак, продолжая потеть и улыбаться, глядя в глубь рынка, в ту мерцающую и светящуюся глубь, где между пустыми прилавками змейками пробегали ребятишки. Возле бутылок лежала горсть карамелек.

— Говорят, каждый развлекается, как может, — сказал бармен.

Я посмотрел на него, но эта усатая пятидесятилетняя личность в рубашке была мне незнакома.

— Так ведь, доктор? Целый день я молю бога, чтобы он избавил меня от этого зрелища. Это Перотти, знаете, скобяная торговля. Нет, вы только посмотрите, как вам это нравится.

Маленькие попрошайки неслись в северную часть рынка, когда вожак внезапно свернул, расстроив их ряды. Просочившись сквозь дерево и железо прилавков, они скользнули по куче отбросов. Юноша за столиком протянул вперед руку и раскрыл ладонь с карамельками. Ребята пронеслись с криком, стараясь схватить конфеты на бегу, а его рука поймала худенькую девчушку с крысиной мордочкой и жесткими грязными волосами до плеч. Остальные проскочили дальше.

— Вот так, — сказал за моей спиной бармен, — вот так с часу дня, чтоб не соврать. Смотрите теперь.

Толстяк привлек девчушку к себе, поцеловал в ухо, одновременно в наказание шлепая ее и нашептывая угрозы. Затем отпустил, и она, засунув в рот карамельку, побежала догонять всю ватагу, которая к тому времени уже описала полукруг по залитой солнцем улице и, улюлюкая, снова влетела внутрь, мчась вслед за вожаком в ту сторону, откуда сочился мягкий сероватый свет.

И тогда толстяк вскинул свою поросшую черной щетиной голову к облупленному потолку и, не изменив позы, завелся в приступе самого настоящего, образцово истерического смеха. Внезапно смех оборвался, и он, осушив стаканчик, наполнил его снова и положил в мышеловку ладони еще несколько карамелек. Выжидательно улыбаясь, он следил за вихрем крутящейся в глубине рынка оборванной ребятни.

— Перотти-сын, скобяная торговля, — повторил незнакомец около меня. — Вы должны знать его. Может статься, вы ему помогли на свет родиться, от кори, наверное, лечили или, извините, от поноса. Я смотрю на него весь день, а тянется это чуть ли не месяц, а может, дней пятнадцать, с того самого дня нынешним летом, когда он здесь случайно оказался и открыл игру с девчушками и карамелью. Отец оставил ему кучу денег, и вот он их тратит таким манером. Развлекается. И я даже склонен думать, что он этим занимается без всякого дурного умысла. А если и есть тут умысел, я его не пойму. Я за стойкой с утра и никуда не отлучаюсь. Не окажете ли мне честь выпить со мной?

Я ответил согласием, и мы медленно, молча выпили. Визг оборвышей вновь пронесся мимо стола, и снова повторились шлепки, поцелуй, запрокинутая голова и быстро сошедший на нет невыносимый смех.

— Вот так, — сказал бармен.

— Знаю, кто это, вспомнил, — сообразил я, а говорил я о Тито Перотти. — Я не помогал ему рождаться, и, когда у него была корь, меня не звали, и, поймав триппер, он тоже ни разу со мной не советовался. Нас сроднила язва его покойного отца, астма матери и солитер, которого мы изгоняли у сестры.

— Этот самый, — обрадованно подхватил бармен. — И правильно говорят, что она, сестра его, самая красивая женщина в Санта-Марии.

— Я давно ее не видел. — С этими словами я положил деньги на стойку, но бармен объяснил, что за стаканчик тростниковой водки с вермутом платит он. — Ну а с ним мне есть о чем поговорить.

Бармен откинул доску у стойки и вылез из своей норы, чтобы протянуть мне руку. Я взглянул в его старчески печальные глаза, на его обвислые усы, на лысину вполголовы.

— Фрагосо, — сказал он. У меня это имя не вызвало никаких ассоциаций. Он показал мне на прощание свои ровные белые зубы и добавил уважительно: — Доктор.

Чтобы не помешать ребятишкам приблизиться, я направился к столику медленным шагом. Когда пятеро или шестеро из них стащили с открытой ладони карамельки и он сжал пальцы девочки, я дотронулся до его спины, взглянув с невинной улыбкой ему в глаза. Он посмотрел на меня скорее со страхом, чем с раздражением. Ему сразу стали не нужны ни девочка, ни конфеты, и он подвинул горсть всей ватаге, которая сделала вокруг нас только один виток. А потом с детски обиженным видом следил за ее победным бегом к воротам, к солнцу. Он закинул вверх голову, чтобы посмеяться, но лишь секунду звучал в тишине его смех. Я стоял рядом с ним, и моя рука лежала на его плече. Он встал и поздоровался со мной. И вот тогда-то я увидел серебряную цепочку часов, которая вилась по жилету, обтягивавшему ни с чем не сообразное брюхо.

— Я присяду, если позволите, — тихо сказал я. — Что-то устал.

Мне стало ясно, кто этот юноша, в тот самый момент, когда бармен Фрагосо назвал его. Но вся важность открытия дошла до меня только после того, как он упомянул о его сестре. Тогда я и подумал об истории Риты и козла и предпринятой несколькими вечерами ранее попытке Хорхе Малабии разрушить эту историю.

Я глотнул какого-то сладкого питья из принесенных рюмок. Мы говорили о том о сем, о погоде, о политике, об урожае, об учебных планах, о Санта-Марии и Буэнос-Айресе.

К тому времени я обнаружил у него в галстуке жемчужную булавку и, тайком оглядев его круглое красивое, с детски нежной кожей лицо, вгляделся в чуть простовато-притворную, чуть жестокую легкую улыбку. «Полнеет. Может статься, что та давнишняя непреклонная и агрессивная решимость, так и сверкающая в его холодных зеленых глазах, как раз выражает стойкое намерение полнеть дальше». Он слегка гнусавил, и ему нравилось говорить похохатывая, зорко оглядываясь вокруг, вертя головой, брызгая скапливающейся в углах рта слюной, дергая себя за большой палец левой руки. «Тщеславен, обладает пробивными способностями, на редкость злопамятен и самолюбив».