Антон Уткин - Дорога в снегопад

— Вы хоть знаете, где он?

— Знаем. Нашли. В Хоперском заповеднике.

— М-м, — отозвался он. — Хорошо, что не в Кавказском.

— Хорошо, — возразила она, — что мы нашли, а не они.

— Ну ты же сказала, — возразил Алексей, — что там улажено.

Кира как-то обреченно махнула рукой. Крупная рыжая белка с серыми подпалинами прыгнула в барабан, и колесо шустро побежало под восторженные возгласы детей.

— Ну что ж, — сказал он. — Гордиться надо таким сыном.

Она смотрела на него молча и во взгляде ее смешивались беспомощность и раздражение. И глядя ей в глаза, он внезапно ощутил в себе пробуждение давнего, еще школьного, но, казалось, давно избытого стремления: служить ее желаниям и по первому ее мановению бросаться исполнять ее задания, а еще лучше, предугадывать их.

— А что, — усмехнулся он, — может, мне с ним поговорить?

— Тебе? — изумилась Кира. — Тебе?

— Ну а почему нет?

Она ничего не сказала, только сделала руками какой-то странный жест, который нужно было читать так: «Ну да, ты. Больше некому», но произнесла совсем противоположное.

— Глупости какие-то, — фыркнула она. — Тебе поговорить с Гошей! Да он же даже не знает тебя. Станет он с тобой разговаривать!

— Станет, — излишне твердо, как показалось ему самому, заверил Алексей Киру.

— Правда… — замялась она, но в глазах ее зажглась надежда, и это забытое им выражение ее глаз, которое отражало какую-то глубинную ее сущность, в которую и был он влюблен и которая, несмотря ни на что, продолжала роднить их через столько лет, придала ему уверенности. — Это ж не по телефону поговорить. Это же придется туда ехать, искать его там где-то.

У Алексея было вдоволь свободного времени, чтобы исполнить свое обещание и совсем не было причин, чтобы его нарушить.

— Поищем, — сказал он. — Найдем. Ну а вот теперь ты подумай, подумай вместе со мной, что я могу ему сказать? Я же, в общем, думаю так же, как и он. Или ты считаешь, что я разделяю взгляды господ Авенов и иже с ними?

— Но это же мой сын, — возразила Кира. — Пусть он думает, как он хочет. Просто я очень волнуюсь, ты можешь это понять? Я не могу так жить и дальше не смогу. Если он считает, что мы виноваты, пусть простит нас. Но не проклинает.

— А он проклинает?

— Он Мите в лицо плюнул, такое было. — Она посмотрела на пачку сигарет, появившуюся в руке у Алексея. — Можно?

— Они крепкие, — предупредил он, протягивая ей пачку.

— Просто поговори с ним, — продолжала она, окутанная рваным облачком от задымившейся сигареты. — Просто по-го-во-ри. Скажи, что мир не так прост, как ему сейчас кажется. Нам тоже было пятнадцать лет, и мы тоже мечтали изменить мир… Тогда все так жили, в конце концов.

— Не все, — хмуро буркнул Алексей, и она бросила на него быстрый тоскливый взгляд.

— Алексей, — строго сказала она, — ты судишь людей. Это грех.

— Значит, я грешен, — легко согласился он.

Они вышли из ограды, но не вернулись на велотрассу, а стали спускаться вниз по глинистой немощеной дороге, которая когда-то еще на памяти Алексея служила главной улицей деревни Татарово. Сейчас места бывших дворов отмечали заросли давно отцветшей сирени и яблоневые деревья. Он рассказывал ей кое-что о своей работе, не удержался и похвалился, что, возможно, находится в шаге от серьезного открытия, которое способно повлечь самые непредсказуемые последствия в медицине. Они болтали о том и о сем, в их беседе наконец появилась непринужденность, и в Кире забрезжила какая-то уверенность, что скоро несчастьям ее придет конец и все опять станет привычно и хорошо. И ей казалась непостижимой мысль, что причиной тому человек, от которого она когда-то отказалась и который снова появился в ее жизни.

После этой первой за девять лет прогулки с Кирой Алексей попросту испугался оставаться наедине с самим собой. Вдруг ему стало ясно, что по какой-то причине, разгадать которую даже нечего было и помыслить, ему суждено добиваться этой женщины, и добиваться с условием, что результат не будет очевиден, что сумма исполненных уроков, положенная к ее ногам, не имеет в этой непонятной игре никакого значения, и что однажды, действительно, так уже случилось.

Антона он нашел на голубятне, которая, сколько помнил себя Алексей, стояла через улицу в небольшом сосновом лесочке, за которым начинался забор знаменитой на всю страну Центральной клинической больницы. Голубятня принадлежала некоему дяде Саше, и Антон водил с ним знакомство. Дядя Саша, а фамилию его, наверное, знали только в ЖЭКе, в каком-то смысле являлся символом района, причем бессменным. Кончины дяди Саши ждали каждый год еще с Московской Олимпиады, и каждый год ожидания летели прахом. Проходили лета, сменяли друг друга политические эпохи, умирали генеральные секретари и избирались демократические президенты, а дядя Саша поживал себе, и историческое время смыкалось над ним, точно кроны сосен, осенявших его голубятню. Как он в нем ориентировался, было непонятно. Спроси его, пожалуй, при каком строе он живет, такой вопрос поставил бы его в тупик, правда, затруднились бы на него ответить и сами создатели этого строя. Он просто жил, и жизнь его являла собой одну из тех апорий, которыми мир показывает людскому разуму тщету его усилий разгадать мирские тайны и промыслы.

Зато уж напитки, которыми последние шесть десятков лет радовал граждан отечественный пищепром, дядя Саша знал наперечет — от «Золотой осени» и портвейна «Агдам» до последних разработок в этой увлекательной сфере.

Голубятня представляла собой сооружение из металлических листов сложноподчиненной и трудноопределимой формы. Стены ее, выкрашенные непременной зеленой краской, украшали нанесенные посредством трафарета белые целующиеся голубки. Облик самого дяди Саши как нельзя лучше отвечал его занятиям. Это был крупный мужчина с кирпичнокрасным лицом, изборожденным морщинами, которых от года к году становилось все больше. Цвет его никогда не менялся, а сомнений относительно того, что именно придает дяди-Сашиному лицу подобный оттенок, и быть не могло, вот почему его-то и не считали за жильца. На руках его пестрели какие-то полустертые временем татуировки, свидетельствовавшие за то, что в молодые годы дядя Саша испытал бурю и натиск жизни.

Рядом с голубятней был устроен стол и вокруг него вкопаны лавки, на которых, главным образом, в подходящие времена года и проходила жизнь дяди Саши и его друзей. Этот стол иногда — раз в три года — разоряли милицейские наряды, но он тут же возрождался и снова служил как будто кораблем, на котором плыть по житейскому морю было всегда одинаково безопасно. С раннего утра к столу брели алкоголики, жившие в окрестных домах, и до обеда, когда выпитое влекло их к домашнему сну, меж сосен золотых работал своеобразный клуб под открытым небом. Время тут, в ласковой солнечной тени приветливых душистых деревьев, текло безмятежно. Дядя Саша потерял счет, сколько из его команды за годы владения им голубятней уже списались и окончательно сошли на берег, вернее, в него зарылись, но сам он, как и положено капитану, рассчитывал покинуть свой мостик последним. Однако и дружина его не переводилась, являя собой как бы воинскую часть, постоянно находящуюся в смертельном огне, несущую потери и также постоянно получающую подкрепления из запасных подразделений прочно налаженного тыла.