Е. Бирман - Эмма

Если же моя версия верна, и случится, а это вполне вероятно, что по прочтении данной книги необычные обстоятельства ее появления в печати будут опознаны теми, кто имел к ним прямое отношение, и родственниками автора будут предъявлены юридические права на данную «рукопись» и главным образом на доходы от продажи ее бумажно-глянцевого материального жилища, — что ж, я не возражаю. Мавр сделал свое дело, текст стал достоянием общественности, а слава сочинителя в любом случае принадлежит не мне. Вот разве только, тешит мое самолюбие забавная мысль, что я стану первым в истории литературы человеком, не публикующим якобы полученные по почте анонимные дневники или найденную при странных обстоятельствах рукопись, а предающим огласке содержание ворованного лэптопа. Что ж, каково деяние, такова и мера порожденного им тщеславия.

Е. Теодор Бирман.

Возможно ли современному писателю не быть в какой-то степени плагиатором? Конечно, личность любого пишущего индивидуальна, и в такой же степени неповторимы созданные им произведения, но можно ли, в самом деле, отдалиться от созданного ранее настолько, чтобы полагать себя самостоятельным художником? Гомер, думаю, был бы очень удивлен, если бы ему рассказали, каким величайшим символом стало его имя. «Я всего лишь сообщил слышанные мною истории, — сказал бы он. — Разве вы, пересказывая друг другу политические анекдоты, не шлифуете их? Не исчезает из них хотя бы в каждой только сотой передаче из уст в уста лишнее слово, не добавляется новая деталь, которая как будто и всегда была на том месте, где сейчас находится?»

Я полностью сознаю компилятивный характер моего сочинения и удовлетворенно улыбаюсь, потому что мне-то уж точно никто подражать не станет. Великая литература — представляется мне одной из священных коров в тучном стаде искусств. А я, пожалуй, тот, кто подкрадывается к ней иногда с простеньким звонким ведерком в шершавых ладонях, порой с присосками аппарата искусственного доения. Но бывает — с тщательно отточенным лезвием сапожного ножа, и тогда его плоскую ручку, для удобства обмотанную проводами с разноцветной изоляцией, твердо и бестрепетно сжимаю в руке.

Вы сочтете меня позером, если я попытаюсь создать впечатление, будто не уважаю той работы, за которую взялся. Поэтому свое подражательство я не назову уничижительно ни примитивным, ни старательным. Я — кропотливый дояр и мясник, жаждущий получить от вас лицензию на заявленный род деятельности, а может быть, и похвальные грамоты.

И на этом и об этом — все. Итак: самое ненавистное для меня — сюжет. Даже когда он просто валится в руки, он в исходном виде никуда не годится и напоминает десятки раз уже слышанные и кем-либо выжатые до полной непригодности истории. И все ракурсы (в нашем случае — стили) испробованы. И что остается? Жажда! Желание крикнуть: «И я хочу молока и мяса! И со мной — то же самое приключилось! И было это так-то и так-то!» А как крикнуть? Да просто — как прежде кричали. Вот только скажите, как вы думаете, должен ли добросовестный скрупулезный имитатор пытаться воспроизвести и недостатки своих кумиров, вернее, те особенности любимого произведения, которые представляются ему таковыми? Например, меня смущает непоследовательность в изображении некоей Набоковской героини: то она предстает ветреной и никчемной, то вдруг бросит фразу, больше подходящую сорокалетней кокотке, то под конец вырастет в настоящий положительный, беременный американской мечтой символ, трансатлантический вариант девушки с веслом (одна такая гипсовая, плечистая и крутобедрая стояла в парке рядом с круглым фонтаном в городе моего детства). Не знаю. Это была бы довольно извращенная имитация. На этот счет я еще окончательно ничего не решил.

Итак — моего героя зовут Шарль. Он необидно для собственного самолюбия и без ущерба для мнения о нем окружающих (и меня в первую очередь) несколько простоват (потому что, кто добр, тот и прост), и скоро станет инженером. Вывести его в своих записках лекарем, например, мне не хотелось бы. Я, конечно, сумел бы изобразить те болезни, которыми переболел ранее и которые беспокоят меня сейчас, что-то позаимствовать для него от характеров и манер докторов, к которым обращался. Но сам я — инженер, и значит, мне легче будет передать мироощущение санитаров технического прогресса. Героиню зовут Эмма. И она тоже — инженер. По той же причине. Но во всякой женщине так много обычно от «всеженщины» (как выразился бы, возможно, один из литературных гениев), что профессиональные ее качества, как бы значительны они ни были, как ни замечательны были бы ее достижения, все равно останутся в тени. Тем более, когда речь идет о такой женщине как Эмма.

Однажды на улице мне встретилась идущая навстречу девушка лет двадцати с небольшим. Не передать, насколько она была тщедушна и мышасто некрасива, из-за малого роста голенища сапог почти упирались в колени, но на лице ее горели такие необыкновенно огромные глаза, и столько в них было ума, страсти… я чуть было не развернулся, чтобы пойти следом, и долго потом вспоминал о ней… Но не такова Эмма. Я знаю ее с самого раннего детства. Она так привлекательна, что когда идет по тротуару, вдоль всего ее маршрута слышны щелчки самопроизвольно открывающихся дверей припаркованных у бордюрного камня автомобилей. То есть зеркало ее души (я говорю о глазах — полагаю, вы догадались) тоже немедленно ослепит вас, и вы в отчаянии (которое неизбежно испытывает любой внезапно ослепший человек) поймете, что и ее глаза полыхнули и умом и страстями. Но какими? Тут и начнутся ваши незрячие мучения. Мои же и по сей день не закончились.

Итак, если в прошлом случалось вам поверить в Блума и Молли, в Гумберта и Лолиту, теперь попытайтесь поверить в меня как в героя повествования, в моих Шарля и Эмму, а к моему литературному детищу не предъявлять претензий, которые вправе были бы предъявлять к произведениям оригинальных художников прошлого, писавших в те блаженные сто пятьдесят лет, когда литература была в центре внимания общества и выражала его душу, как ныне делают это вокал и кинематограф.

Но не отдает ли для вас мой стиль излишней напористостью? Не напоминает ли начинающего всадника на гарцующем скакуне, жаждущегося первым делом покрасоваться на вершине холма и не очень уверенного, не выбросит ли его из седла в следующую же секунду норовистая кобыла? (Можно ведь сказать о кобыле «скакун», или нужно написать «скакунья»?)

Но я лучше съеду с возвышения, спущусь на землю. Не мое это. Первая глава, знакомство, неуверенность. Понимаете?

Как и полагается, начнем сначала. Был урок физкультуры, но учительница наша почему-то была не с нами на площадке, мы были предоставлены сами себе и играли в футбол. Кто-то из чужих и вечно спешащих учителей (определенно не наш солидный директор) привел новенького и оставил его стоять у черты поля, не назвав нам ни имени его, ни фамилии. На нем были очки, но он вовсе не страдал косоглазием, потому не могу объяснить, зачем, когда учитель ушел, наш центральный нападающий, крикнул ему: «Косая мандолина, приехала с Берлина». Мое детство, как крысами, кишит идиотскими выкриками. Им под стать были и наши безобразные выходки. Вполне возможно, что именно я подбежал и сдернул с Шарля трусы. Так он и предстал впервые перед Эммой, вращавшей неподалеку скакалку, — очки на носу, трусы на коленях и жалкий птенчик посередине. Девочки сделали вид, будто ничего не заметили, те из них, которых мы называли дылдами, продолжали как ни в чем ни бывало нырять в эллипсообразное, ограниченное вращением веревочной скакалки пространство с осторожностью и слегка сутулясь, те, что поменьше, влетали и выпархивали свободно как воробьи из раструба водостока. Эмму скачущей не помню, а вот как она равнодушно вращала ручку и снизу доверху, от длинных шнурков на ботинках до любимого пожилыми женщинами мальчишеского ежика на макушке, прошлась взглядом по невыгодно выглядевшей в моем представлении фигуре Шарля — это помню прекрасно. Эмма никогда в моем воображении не станет пожилой женщиной, любительницей мальчишеских ежиков, во всяком случае, я не могу себе этого представить. Не могу и догадаться, о чем думала и что чувствовала она, двенадцатилетняя, глядя на Шарля во время его премьеры на далекой (в смысле времени) сцене нашей школы. Она, эта сцена, то представляется мне большой и просторной, какой являлась мне тогда, но иногда кажется, что подбородок мой шире нее, а лоб поднимается гораздо выше короткой верхней занавеси, прикрывающей направляющие, по которым движутся вправо и влево занавеси большие и главные.