Григорий Ряжский - Крюк Петра Иваныча

Петр Иваныч выпустил воздух — к такому повороту событий он не был готов совершенно. В замешательстве он попросил Феню:

— Ты, дочк, отодвинь тряпочку-то, я на состояние посмотрел бы отцово.

— Конечно, смотрите, — покорно кивнула Феня, — чтоб не думали, что мы поблажку просим, а не по закону.

Она отдернула ситец, и Петр Иваныч перевел взгляд в угол. Он, конечно, человек был закаленный и никогда не боялся никакой высоты в силу профессии, но то, что он увидал в доме своего обидчика, заставило его быстро отвернуться и махнуть рукой обратно — мол, понятно, дочка, закрывай назад. На железной кровати лежал человек с лицом древнего старика. Щеки его провалились, словно у неживого, но наполненные жидким глаза были полностью открыты, а из одного глаза высачивалась тонкая струйка и собиралась на небритой щеке, зависая там в вязком подтеке. Рот был приоткрыт и мелко подрагивал в унисон со слабо пульсирующей жилкой на худющей шее.

— Папа, — позвала его Феня, — к нам пришли. Товарищ из райсобеса, по нашим обращениям. Теперь все будет хорошо, пап, нам помочь обещают, слышишь?

Бывший афганец не реагировал, лишь пару раз дернулась сильней жилка на шее.

— Он так часто спит, — объяснила Феня, испытывая неловкость за отца, — с открытыми глазами, но это ничего, мы так тоже привыкли, просто на лекарства не хватает, а я работать могу только когда он спит надежно, урывками подрабатываю, на почасовой.

Славика этого парализованного Петр Иваныч признал сразу, как будто толкнул его кто-то изнутри по направлению вперед, а спереди встретили кулаком. И весь теперешний вид Славиков был не при чем, и справедливость тоже была не при этом. При этом было только то, что радости от такой находки не было тоже: ни от жизни Славиковой такой, ни от любой его смерти. И тут Петр Иваныч почувствовал легкость, идущую от самого дна ступней, просто от самых пяток, где что-то заработало, закрутилось и стало разгонять теплое в ноги, посылая сигнал в направлении главной его башни, его командоконтроллера, того, что рядом расположен с красной кнопкой «Стоп» в кабине крана.

И чего? — с недоумением задал он себе вопрос, продолжая стоять там, где стоял, между Феней и ситцевой занавеской. — И кому я должен отомстить за Зину? Не Феню же теперь эту святую насиловать, если отца убить невозможно? Она ни за кого не ответчик, а он вообще ветеран Афгана, инвалид и герой.

— Так, — по-деловому обратился он к ней, — все понятно теперь, ждите ответа по существу, в самое ближайшее время ожидайте.

— Спасибо вам, — обрадовалась девушка, — спасибо большое, я всегда знала, что правда победит, и папа всегда в это верил. Он до инсульта еще, когда в разуме был, повторял часто, что настоящей справедливости ничто противостоять не сумеет, не получится у злого доброе погубить, не сложится у него.

Петр Иваныч невразумительно промычал в ответ что-то между н-ну-у-у и м-м-м-м и быстро вышел на воздух. Там он прошел с километр быстрой походкой и присел на траву. Напряжение немного спало, несмотря на уже имевшиеся к этому моменту отливы приступов мстительной жажды, и ему захотелось пить, просто открутить водопроводный кран, подставить согнутую ладонь под быструю струю, приникнуть к пахнущему ржавчиной и холодом металлу и пить, пить, пить…

Больше в городе Зининого детства ему было делать нечего. Однако это не означало, решил он, что все вернулось на свои места. Теперь надо было что-то решать с самой Зиной, потому что Славик — Славиком, герой — героем, культя — культей, а вина ее оставалась, раз нет других виноватых в крахе всей его жизни, раз не нашлось, кому ответить за преступление боевого безногого капитана, и раз все еще оставался на белом свете раненый и пострадавший — сам он, Крюков Петр Иваныч.

Билет ему достался на тот же день и на такой же поезд, только обратный. И даже в тот самый вагон. Место свое в купе он занял, когда было совсем уже темно, но девка-проводница, та самая, что козлом обозвала, признала его сразу, но на этот раз решила очередные испытания колючему пассажиру не устраивать, памятуя о неадекватной реакции его на гостеприимство чайной церемонии. Когда уже стронулись с места и поехали, сама предложила Петру Иванычу перебраться в пустое купе — вон их, все равно, сколько пропадает в этом говнючем поезде без скорости и со всеми остановками.

Перед посадкой Петр Иваныч успел заскочить в привокзальный ларек и отовариться плоской бутылкой местной водки, других напитков крепкого содержания не имелось. До самой Москвы ему теперь предстояло решить важную для себя тему — с чем он вернется домой и как теперь после всего жить дальше. Не отомстив.

Дверь в купе была распахнута и болталась на нижнем рельсе туда-сюда. В промежутках коридорного изображения иногда мелькала девка, разнося белье новым пассажирам. Каждый раз, продвигаясь вдоль Крюкова купе, она строила ему невинную улыбку и подмигивала, словно не было между ними тогда никакой истории и не существовало полученного от нее оскорбления. На улыбку ее он не отвечал, но решил не заводиться и откупорил плоскую водку. Первая половина фляжки прошла удачней, чем он сам ожидал, хотя ни закуски, ни запивки, ни приготовленного загодя тоста, кроме все еще огорченной и пустой головы, в наличии не имелось. Но и прошибло зато его настолько скоро, что он не успел даже уловить момент собственного опьянения. Водка, в отличие от «Аиста», на вкус была жестче и ошпаривала рот сильней, чем птичий напиток. Он скинул пиджак и отвалился на купейную спинку. Злости не убавлялось. Неясное, что, казалось, отпустило кишки в день отъезда — так он, по крайней мере, подумал, когда нашел кран с водой и, присосавшись к металлу, судорожными глотками пил Вольскую воду — вновь, как в свежей фотографии, стало проступать незакрытой обидой, потому что с каждым пролетавшим в ночи столбом Москва становилась все ближе, а возможность искупить Зинину вину — все призрачней.

В этот момент в купе шагнула проводница:

— За белье с тебя, дедуль. Ты у меня последний остался неохваченный. Стелись, давай, — она пристроила стопку на соседний диван. Петр Иваныч проводил белье взглядом и не ответил. Проводницу это не смутило, она присела напротив и миролюбиво произнесла: — Да не дуйся, дедуль, я ж не со зла тебя козлом нарекла тогда старым. Просто, работа у меня такая, на нервах все. Ну, сам посуди, — она протянула руку к плоской бутылке, плеснула себе глоток и одним махом опрокинула в рот. — Народ разный всегда, зарплата нерегулярная, личной жизни никакой и бригадиру поезда дай, когда скажет. А не дашь — не поедешь больше, тут же на плацкарт перейдешь, носки нюхать и говно выгребать из-под челноков.

Петр Иваныч поднял глаза на девку и тут до него дошло, тут-то замерцало и засветилось понимание нужного поступка, тут-то он и решился.