Горан Петрович - Различия

Вообще, тот давний договор, перечислявший все детали их отношений и заверенный соответствующим образом, предусматривал, что экономка берет на себя заботу обо всем необходимом. Включая и самое важное — по весне открывать французскую дверь, приводить в порядок террасу, расставлять десятки цветочных горшков с растениями, вывозить коляску и ставить на нужное место иглу проигрывателя (около пятидесяти раз в день). За более чем щедрое вознаграждение. Неподвижный хозяин виллы, юноша благородного происхождения, получил значительное наследство, хотя никогда и не видел всех владений, которые приносили ему доход; после смерти родителей ему досталось несколько земельных участков в самой Бане и ее окрестностях, леса на Гоче, плодороднейшая земля рядом с Западной Моравой, даже виноградники, за горой, в долине, которая называется Левач. Он никогда не видел всех этих огромных богатств, и, должно быть, поэтому ему не было особенно тяжело, когда новая власть после Второй войны конфисковала у него почти все, как говорится, без суда и следствия. Он даже не захотел читать постановление. «Зачем, я верю вам на слово. Вы забрали всё! — сказал он тому, кто принес ему конверт. — Ну и ладно, значит, вам это нужнее. Я все равно это никогда и осмотреть-то не мог».

С того послевоенного дня экономка осталась без денежного вознаграждения, да и договор, заключенный в прекратившем существование государстве, не имел больше силы. Но порой, то здесь, то там, случается, что человеку достаточно однажды данного слова. Кроме того, экономке вместе с сыном на вилле было обеспечено жилье. Хозяин пользовался только двумя комнатами и террасой. Остальные помещения она могла сдавать приезжающим на курорт, чтобы за счет этих доходов обеспечивать жизнь больного и вести свое хозяйство. Кроме того, то, что касалось музыки, было совсем не трудной работой, так, развлечение, нужно просто попасть иглой граммофона, а позже проигрывателя в нужное место на пластинке. Других, особых требований у ее подопечного не было. Зимой он читал. С начала весны до конца осени «дирижировал». Потом опять все сначала. Дочитав последнюю книгу из домашней библиотеки, он возвращался к первой. Новых не требовал. Да и «старая» музыка ему не надоедала.

Он даже не просил экономку вывозить его на прогулку, катать в коляске по дорожкам Врнячка-Бани. Более того, как только врачи окончательно подтвердили, что вылечить его невозможно, хотя встречались и шарлатаны, утверждавшие обратное, он отказался покидать комнаты на втором этаже виллы, а также принимать любых посетителей. В том числе и священников, время от времени сменявших друг друга в их приходе.

— Скажите, что я еще рано утром встал и отправился на прогулку, — распоряжался он с привычной горечью и сразу отворачивался. — И прошу вас, поставьте мою музыку.

— Для чего это вам? Я не понимаю, одно и то же, снова и снова! — повторяла из года в год экономка, и сама старея, так что обязанности по дому постепенно брал на себя ее сын, молодой человек с темными курчавыми волосами.

— Правда, для чего это вам, Маэстро? Есть ведь и другие пластинки. Может, поставить для разнообразия что-нибудь еще? — спрашивал, примерно столь же часто, и ее сын, выполнявший то же, что и его мать, и только иначе обращавшийся к больному, который к тому времени был уже в преклонных годах.

Спрашивал. Напрасно. Маэстро никогда не снизошел до него, не удостоил ответа. Разве что дважды, в шестидесятые, а потом в восьмидесятые, согласился сменить граммофон, купить более современное устройство. Да и то только потому, что прежнее сломалось. Насколько непоправимо, выяснить не удалось. Уже давно не выпускали запасных частей для этой техники, не было и мастеров, которым хватало бы терпения ее чинить. Новые проигрыватели, правда, потребовали и новых пластинок с Третьей симфонией Брамса. «Мир все ускоряется, старые обороты больше не годятся», — негодовал Маэстро, ему требовалось известное время, чтобы привыкнуть к другому исполнению; конечно, Брамс всегда Брамс, но к каждому оркестру нужен свой подход.

Маэстро, так стали называть его и жители Врнячка-Бани. Нет, вовсе не в насмешку, скорее с некоторым, не совсем понятным им самим уважением, ибо никто не мог сказать, почему он выбрал именно такой способ скоротать неподвижные дни. Правда, они называли его столь уважительно всего пару десятков лет, а потом уважение разбавилось изрядной долей жалости. Между тем жалость — чувство, которое живет в людях недолго. Вскоре оно превратилось в легкую насмешку. А под конец и от нее ничего не осталось. Никто больше не обращал внимания на эту странную привычку, на это безумное, марафонское «дирижирование». У всех находились дела поважнее. Люди сюда едут и едут, о стольких вещах нужно позаботиться в течение сезона, кому какое дело до чудака, который кому-то там «машет».

Пожалуй, труднее всего к странностям Маэстро привыкала сноха бывшей экономки. Когда ее мужа мобилизовали, когда целых три времени года о нем ничего не было слышно, во время войны начала девяностых, она взяла на себя заботы о больном и, соответственно, все действия с проигрывателем, а к тому же в тот период Маэстро требовал, чтобы элегическая мелодия Брамса звучала гораздо чаще, чем обычно. «Хорошо ему, времени свободного много... Музицировать в такое трудное время это как-то негоже...» — ворчала она, но работодатель этого или не слышал, или делал вид, что не слышит.

Вот так все и шло потихоньку. Экономка давно умерла, у ее сына и снохи уже в зрелые годы родился свой сын, сразу после последней войны, это был мальчик с темными курчавыми волосами. Уже два года, как он заботился о больном, по крайней мере о французской двери, о террасе, растениях, которых становилось все меньше, и о том, чтобы музыка не умолкала. И он был первым, он был единственным из всех, кто не начинал сразу с любопытством спрашивать: «Маэстро, для чего это вам? Одно и то же, снова и снова?»

Мальчик спрашивал о другом. Ему было двенадцать, когда в конце того апреля он привел в порядок террасу, когда поставил на нужное место иглу проигрывателя и когда, где-то к концу того дня, покончив со всеми делами, решился, набрался храбрости и спросил:

— Маэстро, простите... Скажите только одно. Куда девается столько музыки? Что происходит со всей этой музыкой?

Неподвижный старик вздрогнул. Пристально посмотрел на мальчика. Печально улыбнулся и впервые ответил на вопрос, связанный с его странной страстью. Он приподнял обе руки, развел их в стороны насколько смог, словно представляя мальчику всю Врнячка-Баню, парк внизу, гору Гоч, долину Западной Моравы, всю страну, весь мир и даже больше.