Горан Петрович - Различия

— Да ладно, ты, официант, чего, не можешь хоть раз армию угостить... Почему именно мы должны за все платить в этом несчастном государстве... Ну не даешь в кредит, так хоть угости... Чего ты все работаешь да работаешь, сядь с нами, запой, хоть подтяни... Признайся, ты не хочешь отпускать в кредит, потому что считаешь, что мы с войны не вернемся... Что мы все там погибнем...

Старый официант щурился, пытаясь оценить, как далеко может зайти дело. Один этот день принес дохода больше, чем предыдущие десять. Но посетители становились все требовательнее. И это еще вопрос, сможет ли он позже справиться с ними. Он знал, как все может повернуться. И хотя ему не хотелось, решил не рисковать. Будут еще деньги, и солдаты здесь еще будут, и они не пропустят возможность выпить. Уж это-то точно. Он лишь на секунду поднял глаза:

— Буфет закрывается.

— Как это закрывается? — подскочил краснолицый.

— Вот так, закрывается. Моя смена кончилась... Я и так из-за вас здесь задержался. — Официант повернулся к нему спиной и начал убираться на стойке.

— А мы? Нам куда деваться? — ударил себя в грудь краснолицый.

— На перрон, за вами вот-вот поезд придет.

— На перрон? Как бездомные собаки... — плюнул тот на пол и грязно выругался.

Официант сделал вид, что не расслышал. Что ж, за такие хорошие деньги можно стерпеть оскорбления и похуже. Опять же важно, чтобы солдатики успокоились. А чем они займутся, оказавшись за стенами «Согласия», его не касается. Пусть об этом позаботятся офицеры, их всю жизнь готовили к таким вот моментам... Важно только, чтобы они все ушли, а там пусть делают что угодно, дальнейшее его не касается.

Так и вышло. Совсем молоденькие, почти мальчишки, резервисты оставили свое снаряжение перед буфетом, побросали каски, оружие, противогазы и ранцы, расстегнули ремни, сбросили рубахи и, растянувшись вдоль железной дороги, принялись бегать наперегонки и перекрикиваться, прыгать через шпалы, загребать сапогами шуршащий гравий и, как дети, съезжать с насыпи...

Те, что разгорячились больше остальных, начали, едва держась на ногах, соревноваться, кто точнее стреляет; несколько пуль звякнуло по металлу — это кто-то попал в фонарный столб и в рукоятку стрелочного механизма, а самый распоясавшийся очередью срезал два предупредительных флага с Андреевским крестом по обе стороны шоссе перед железнодорожным переездом...

Несколько человек толпились возле колонки, они умывались мутной водой, рассматривали мемориальную табличку с именами из прошлых войн, но во всем списке не было ни года, ни фамилии, которые можно было бы разобрать, в течение десятилетий никто не взял на себя труд хоть раз подновить бронзовой краской начисто отмытые дождями буквы...

Собралась еще одна группа, эти советовались, за сколько можно добраться, если пойти напрямую, через пшеничные поля, до того городка на равнине, с верхушками барочных колоколен и бетонных элеваторов... Уж там-то должна быть какая-то кафана или хотя бы магазин. Что такого, если они даже и опоздают на то самое неизвестно что, что должно здесь пройти неизвестно когда? Куда спешить, уговаривали они офицеров. Война, которой как бы и нет, все никак не начнется...

Кое-кто из буфета направился в здание станции... Человека три-четыре, не больше.

Все это я узнал позже. Как там дело было.

Я думаю, что мог бы смотреть на молодую женщину с ребенком целый день... И тут в зал ожидания ввалились четверо солдат. Тот самый, краснолицый, пьяно и громко проговорил, стараясь, чтобы это прозвучало достаточно строго:

— Так, гражданские лица, а вы здесь чем занимаетесь? Забились тут в нору, в берлогу!

Народ сомлел от ожидания и жары, никто и головы не поднял, все продолжали сидеть, уставившись себе под ноги. Ну, разумеется, кроме той самой прожорливой бабы, сейчас она извлекала из кошелки и один за другим отправляла в рот куски рулета с маком, нарезанные по-домашнему, то есть толщиной в три пальца. Пару минут назад она снова предложила мне: «Сосед, может, хочешь, угощайся, возьми кусочек штруделя».

Вообще-то, у четверки вошедших, вероятно, не было других намерений, кроме как развлечься, и от скуки, и чтобы отогнать мысли о войне, но так как никто не обратил на них внимания, им показалось, что их умышленно игнорируют. Они обиделись.

— Что, тыловые крысы, делаете вид, что нас здесь нет? Заняты своими делами? Сейчас мы не стоим того, чтобы обратить на нас внимание, а когда провожали нас на фронт, небось махали! — опять заорал краснолицый, на этот раз совсем трезвым голосом, его спутники так и зыркали по сторонам, было ясно, что они ищут ссоры.

Агитаторы сникли. Точнее, один из них открыл было рот, но тут же передумал. Баба угощалась маковым рулетом. Низкорослый еще сильнее сжал под мышкой папку для документов. Я прижмуривал веки, чтобы в них не попадал пот... Взгляды солдат остановились на молодой женщине, которая кормила грудью ребенка, она была печально-задумчивой, со взором, обращенным куда-то за пределы зала ожидания. Скорее всего именно это отсутствующее выражение лица раззадорило их еще сильнее. Все четверо сделали несколько шагов и встали прямо перед ней, глядя на нее все более вызывающе. И хотя она ничем не показала, что они ей мешают, ребенок выпустил грудь и заплакал. С нежно-румяного соска стекло две-три капли молока. Молодая женщина нежно улыбнулась ребенку и начала покачивать его, чтобы успокоить... Тут уж большинство из тех, кто был в зале ожидания, подняли головы.

— Что, малый больше не хочет? — проговорил краснолицый и демонстративно подмигнул своим товарищам, так, чтобы все видели. И поскольку они ждали от него чего-то еще, добавил: — А я бы, ей-богу, подумал на его месте.

Остальные трое принялись его подначивать. Женщина в первый раз посмотрела на солдат. Но кротость с ее лица не исчезла. Она смотрела на них так, словно относится с безграничным пониманием ко всему, именно что ко всему.

— Ого, мамаша делает вид, что ничего не понимает, — прокомментировал краснолицый ее спокойствие.

На первый взгляд некоторое время ничего не происходило. (Только челночницы инстинктивно придвинули здоровенные пластиковые баулы поближе к себе.) Казалось, все ждут, что сейчас предпримут солдаты. Казалось, не хватает совсем чуть-чуть, чтобы случилось нечто такое, чего они и сами не хотели, просто так уж все пошло: их отправили на войну, которая была войной не для всех... поезд сломался посреди равнины, где глазу не на чем остановиться... выпили, чтобы избавиться от страха, а теперь не знали, куда девать свою храбрость... официант их унизил, выставил из буфета... никто на них не обращает внимания, словно они не наши защитники, не наша армия... Не хватало совсем чуть-чуть, чтобы случилось ужасное, непоправимое, чего они и сами не хотели... как будто до этого все шло так, как они хотели.