Ясмин Гата - Ночь каллиграфов

Она была такой рассеянной, что по ошибке макала кисть в яблочный чай и, сама того не замечая, пила раствор для ополаскивания кистей.

Ее занятия были построены на отслеживании связей между развитием искусства и военными трофеями кровожадных султанов. Так, Селим Первый при разграблении Тебриза пополнил свои коллекции китайского фарфора новыми экспонатами, повлияв тем самым на мастеров наккашана, [39] Королевская мастерская. а персидские военнопленные, служившие некогда при дворе Герата, принесли с собою тимуридские и сафавидские мотивы, получившие позднее развитие на благодатной анатолийской почве. Питая особую страсть к китайской живописи, Кесем воспроизводила традиционные рисунки в отдельной тетрадке. Каждая страница была посвящена отдельному мотиву: пальма саз, [40] Декоративный стиль, возникший в Средней Азии. цветы хатайи, [41] От слова «Катай», то есть «Китай»: растительный орнамент китайского происхождения, включающий лотосы и пионы, собранные в неприхотливые завитки. листья хансери, [42] Длинные вытянутые листья с зубчатыми краями. узор синтимани. [43] Орнамент, состоящий из трех завитков и волнистых линий, именуемых «губами Будды». Я старательно копировала эти рисунки: растения из далеких лесов Средней Азии и Китая, цветы, напоминающие смеющиеся человеческие лица, скалы, подобные людям, удивленными глазами разглядывающим окружающий пейзаж.

Уже к двум годам у Нура проявились ярко выраженные художественные наклонности. Разглядывая мои старые тетрадки, он без труда узнавал тюльпаны и проводил по ним пальцем, будто они были живые. Он с задумчивым видом разглядывал изображение Мекки на керамической плитке, с интересом рассматривал опоясанный золотом куб. Кааба, [44] Храм в Мекке, имеющий форму куба. Черный камень Каабы (аль-Хаджар аль-Эсвад, как его называют мусульмане), по преданиям, упал с неба еще во времена Адама. объяснял ему отец, хранит черный камень человеческих грехов, они вращаются вокруг нее, как Земля вокруг Солнца. Однако Hyp объяснениям отца предпочитал мои рисунки. Он как завороженный вглядывался в камень тридцати сантиметров в диаметре, черный, с красными и желтыми прожилками. Всякий раз когда мне удавалось избавить его от нескончаемой отцовской болтовни, ребенок смотрел на меня с благодарностью.

Ему представлялось, что Мекка – это место развлечений, куда, словно на кукольное представление в Карагезе, стекалась шумная толпа.

До нас доносились отголоски войны. По радио мы узнавали о последних немецких атаках, о зверствах, которые замалчивались годами.

Мой муж в неизменном парадном костюме бродил по берегам Босфора и, жадно затягиваясь, пыхтел трубкой. Война поубавила его амбиции, притупила красноречие и окончательно загубила нашу и без того не слишком благополучную семейную жизнь. Только улыбка сына ненадолго создавала подобие гармонии.

Моя стареющая мать сокрушенно наблюдала, как тает семейное богатство. Мехмет же отказывался от всех должностей, которые ему предлагали. Он считал ниже своего достоинства работать хранителем в стамбульской библиотеке или ассистентом в градостроительном управлении. Политические иллюзии подпитывали его и без того неадекватное самомнение, и в итоге мы предоставили ему отдельное крыло дома, чтобы только не слушать тревожные предостережения и неправдоподобные предсказания.

Напряжение в доме не спадало, конфликт неумолимо двигался к развязке. Однажды, когда я переписывала строфы из Корана в стиле губари, [45] От арабского слова «губар», то есть пыль: очень тонкое каллиграфическое письмо. в комнату неожиданно, без стука, ворвался Мехмет. Он опрокинул чернильницу, содержимое которой расплескалось по клетчатым листам бумаги, схватил дивит старика Селима и вышвырнул его в окно мастерской. А потом, ни слова не говоря, вышел. Недим попытался отвоевать у моря драгоценные принадлежности, но тщетно: старинный дивит вместе с чернильницей и каламами поглотили волны Босфора. Потревоженный шумом Селим, должно быть, счел морскую муть местом более благоприятным для себя, нежели сухая могильная земля, и забрал свое сокровище. Больше мы его не видели.

Я представляла себе, как качаются на волнах чернильница и каламы, и сердце мое сжималось.

В доме внезапно воцарилась тишина, было слышно только, как Hyp повторяет алфавит. Его отец заявил, что дождется конца войны и навсегда покинет и эту непросвещенную страну, и приютившую его семью умалишенных. Мы тоже надеялись, что с его уходом в доме восстановится мир. Мехмет занимал теперь половину дома, и в нашем жилище пролегла невидимая линия раздела, спасавшая нас от его дурного нрава.

Однако и в мае 1945 года, когда было объявлено о капитуляции Германии, Мехмет не спешил покинуть наш дом. Следуя нелепой привычке связывать все события своей жизни со знаменательными историческими моментами, он дождался шестого августа, когда американские самолеты сбросили бомбу на Хиросиму. Взрыв занял каких-то сорок пять секунд – примерно столько же потребовалось моему мужу, чтобы окончательно уйти из нашей жизни. Он согласился на должность директора табачной фабрики в Бейруте при условии, что мы отпустим с ним сына. Я до сих пор вижу, как маленький Hyp следует за отцом, сгибаясь под тяжестью чемоданчика, набитого оловянными солдатиками и ракушками вперемешку с мальчишеской одеждой. Он был уверен, что скоро вернется домой, и даже забыл меня поцеловать. Я не показала ему своих слез. Я плакала сердцем, не позволяя скорби вырваться наружу. С отъездом моего маленького солнышка жизнь навеки утратила для меня свои краски. Мы стояли втроем на пороге, мать, сестра и я, и он махал нам ручонкой, страшно гордый тем, что отправляется в путешествие.

Его отъезд ускорило происшествие, случившееся накануне и глубоко нас потрясшее. Я не смею пока о нем рассказать. Подожду, пока стыд и боль немного утихнут.

Бейрут, август 1957 года

Дорогая мама,

Ливанская почта работает с перебоями, но я все же надеюсь, что это письмо до Вас дойдет. Отец согласился дать мне Ваш адрес. Память ему временами отказывает, поэтому вспомнил он его с большим трудом. Ваше имя представляется ему чем-то очень далеким, совсем из другой жизни. У него не сохранилось Ваших фотографий, и я даже не знаю, как выглядит моя мать. В наших альбомах есть фотографии, на которые вместо Вашего лица отец приклеил свое.

Он не слишком разговорчив. Когда я спрашиваю про Вас, он не отвечает. Работает он директором табачной фабрики, а меня отправил учиться к иезуитам, сказав, что дает мне лучшее образование в этой стране. Правда ли, что при рождении я был мусульманином? Друзья падают передо мной на колени, будто я потомок пророка.