Луис Бегли - О Шмидте

Он никогда не обещал Мэри, что покончит с собой, хотя соблазн был велик. Но забота о ней — Мэри была так слаба — и неприязнь к патетике удержали его. У Мэри осталось слишком мало мужества, чтобы тратить его в пустых словопрениях: Нет, ты не должен этого делать, ты еще молод! Подумай о Шарлотте! Нет, я должен, я не смогу жить без тебя! Но до самого конца он все же намеревался сделать это, не причиняя Мэри лишних страданий и не затягивая.

Ха-ха! Океан все такой же мокрый, а болеутоляющее все так же лежит в сухом прохладном месте.

Польская команда пробудет в доме еще целый час, сообщили Шмидту его наручные часы. Поесть в их присутствии — нечего и думать. Комментарии насчет его рациона. Или задница миссис Субицки, валиками свисающая со стула, ее отдыхающие от туфель чудовищные ступни в капроновых гольфах, ее приехавший с места предыдущей уборки в пакете с лейблом «Гэп» недоеденный бутерброд с колбасой и майонезом, который миссис Субицки задумчиво дожевывает, по-приятельски подвинувшись ближе к Шмидту. Так что сардины и крутые яйца подождут до ужина или до завтрашнего ланча.

В «О'Генри» его загарпунили не Мойры — он и не заметил, занят их столик или свободен. Ускользнув от приветствия хозяина, Шмидт уверенно и проворно заскользил в счастливом направлении, нацеливаясь на какой-нибудь столик поблизости от того, за которым сидел вчера и который теперь занимали два каких-то типа, мелкие страховые агенты или кто-то в этом роде; ведь сесть не у Кэрри и заставить малютку переживать, что она была слишком приветлива с ним или, наоборот, недостаточно любезна, когда кратко поблагодарила за чаевые, было столь же немыслимо, как и, сев к другой официантке, изобразить полную безучастность и попросить ушлого хозяина, чтобы ему прислали Кэрри. И тут раздался знакомый с университетских лет насмешливый голос. Навстречу Шмидту поднялся, распахнув объятья, по-хорошему коренастый мужчина с лицом Майкла Кейна, с головы до ног облаченный в бежевый кашемир. Счастливый жребий при распределении комнат свел их в первые дни учебы, искренняя привязанность удерживала вместе последующие четыре года.

Ну наконец! А то моя вера чуть не зашаталась. Половина третьего, а Шмидти нет как нет! Уж миссис Куни такого бы не допустила никогда.

Твоя правда. Не знаю, что и сказать. Только знаю, что должен извиниться.

«Миссис Куни II», или «Миссис Куни возвращается». Какое название предпочитаешь? Давай посадим эту святую женщину с ее телефоном в твоем гостевом домике. Я скучаю по ее звонкам: Так мы вас ждем на ланч в двенадцать тридцать? Или вот мой любимый: У нас сейчас телеконференция с клиентом. Вы извините нас, если мы опоздаем на пятнадцать минут?

На столе у Гила стояла начатая бутылка. Жаль, не вышло с Кэрри — теперь, когда Гил уже сделал заказ, как убедить его пересесть? Но, возможно, это к лучшему. Она будет посматривать на них из дверей кухни, а кто такой Гил, она, видимо, знает — а нет, так скоро выяснит, и тогда престиж Шмидта в ее глазах подскочит до небес.

Дешевого красного? На нормальное вино тут цены нереальные.

Гил налил Шмидту вина.

Благодарю, но я больше не пью днем. Да нет, наливай. Гил, я не просто опоздал. Представляешь, я забыл, что мы сегодня с тобой обедаем. Я все-таки оказался здесь и не подвел тебя только потому, что мне пришлось уйти из дому: у меня сейчас эскадрон Сикорского гоняет грязь из угла в угол. Я теперь так мало встречаюсь с людьми, что и не заглядываю в календарь.

Тем более стоит вернуть миссис Куни. А если тебе совсем нечего делать, почему ты не позвонил нам? Ты же знаешь, мы с Элейн будем рады заполучить тебя на обед. Мы будем рады тебе хоть каждый день.

Ничего такого я не знаю. Вы с Элейн все время работаете. Не хочется мешать рождению нового шедевра.

Но мы тоже едим!

Гил лицемерил, но Шмидту совсем не хотелось говорить об этом вслух. Он-то знал, что если бы не научился неукоснительно соблюдать некоторые правила, они с Гилом ни за что не смогли бы остаться близкими друзьями. Одно из таких правил — очевидно, его теперь придется пересмотреть — состояло в том, чтобы все верили, будто где-то в глубине души Элейн любила Мэри и Шмидта больше, чем своих настоящих друзей, тех знаменитостей, с которыми они с Гилом общались каждый божий день, и жалела — о, как горько! — о том, что какие-то таинственные, но непреодолимые силы мешают им «водиться» со Шмидтами. На ее языке это значило проводить время вместе, занимаясь тем, чем могут заниматься супружеские пары, связанные особой тайной связью: не просто видеться со Шмидтами на предпремьерных просмотрах Гиловых фильмов и устраиваемых по этому поводу приемах, но время от времени бывать вместе на бродвейских шоу и где-нибудь обедать потом, ездить в отпуск в Анды и все в таком роде. Другое правило регулировало совместные обеды Гила и Шмидта. Вскоре после того, как его «Риголетто» поехал в Канны и выиграл приз, Гил стал отпускать насчет некоторых друзей такие замечания, из которых Шмидту стало ясно, что он ни в коем случае не должен первым приглашать Гила на обед, а только дожидаться приглашения от него. Но при этом опыт обескураживающе долгих периодов молчания, когда ничто как будто не давало повода считать, что Гил чем-то обижен, и ничто не указывало на то, что он уехал с Побережья, научил Шмидта: наступает такой момент, когда, если он не хочет по-настоящему рассориться с Гилом, нужно самому сделать шаг навстречу. В этой политике Шмидт уже не сомневался: ее молчаливо одобрила сама миссис Куни, которая во многих вещах разбиралась гораздо лучше, нежели можно было подумать. Бывало, будто невзначай — но, вероятно, в полном соответствии с одним из графиков, лежавших в ее столе, — миссис Куни замечала Шмидту, что в его календаре в ближайшие дни есть несколько окон, и спрашивала, не хочет ли он, чтобы она позвонила помощнику мистера Блэкмена, от которого давно не было никаких вестей, и договорилась «как всегда». Это означало: ланч в половине первого в Шмидтовом клубе, если была его очередь приглашать, либо — если очередь была Гила — в небоскребе «Сигрэм», в ресторане, который считался чем-то вроде клуба у Гила и некоторых других блестящих мужчин и женщин с непростыми предпочтениями в еде, наизусть заученными или, быть может, занесенными в компьютер метрдотелем.

Почему Гил находил эту рассчитанную сдержанность вполне естественной в старом друге Шмидте, почему он как ни в чем не бывало внезапно и без объяснений пропадал из виду — Шмидт думал, что знает ответ, и этот ответ огорчал его. Дело было в прогрессирующей рассеянности Блэкмена, сочетавшейся с безразличием столь глубоким, что, если бы секретарша не напоминала Гилу — в соответствии с ее собственным графиком, — что настало время для Шмидта, или если бы его не посещало иногда — в последнее время все реже — внезапное желание о чем-то посплетничать, подобное, как это видел себе Шмидт, внезапно вспыхнувшей охоте съесть чесночных сарделек с картофельным салатом, он и вовсе перестал бы вспоминать о Шмидте. Забывчивость того же свойства, думал Шмидт, что и у него, когда он забывает о ежегодном взносе в свой гарвардский колледж, в Ассоциацию планирования семьи, на Фестиваль армянского джаза, на герлскаутов и в другие тому подобные учреждения; забывчивость, которую ему не позволяют только получающие за это высокие зарплаты, хоть и старающиеся не надоедать слишком частыми напоминаниями миссис Куни всех этих организаций. Своим знакомством с Гилом Шмидт дорожил настолько, что мирился с унижением, как с плохой погодой. Например, это не мешало ему тешиться мыслью — в то время, когда он еще не был так близко знаком со смертью, — что когда придет его час, Гил будет тем человеком, которого Мэри без колебаний позовет к смертному одру мужа. Теперь эти приятные размышления больше не имели никакого значения. Если Джон с Шарлоттой и решат кого-то позвать, когда отправят его околевать в больницу, та это будет клоун Мёрфи или еще какой-нибудь законник той же породы.