Ричард Калич - Нигилэстет

Еще до моего прихода она чувствует, что сделала что-то не то. Я влетел как безумный, слова так и лились из меня потоком.

– Мамаша, мамаша, мы совершили ужасную ошибку. Я только что узнал, что «они» могут забрать у вас сына, если вы сделаете что-то незаконное» например станете обслуживающей на дому. Я даже не представлял, что есть правила и инструкции, карающие за это, но они есть. Вы не должны работать в этом доме в качестве обслуживающей на дому. Вы не должны обналичивать чек. Если вы это сделаете, я не знаю, что они сделают с вами. Нет, я знаю! ОНИ ЗАБЕРУТ ОТ ВАС СЫНА!

Мать недоверчиво уставилась на меня. Своего рода рефлекторный механизм запускает правильно построенные предложения, хотя лицо у нее в полном смятении.

– Но вы сказали, что все будет хорошо, мистер Хаберман. Вы сказали, что обо всем позаботитесь. Что же мне теперь делать?

– Но я позабочусь, мамаша, я уже позаботился. Все, что от вас требуется, – это отказаться от своих обязанностей в качестве обслуживающей на дому. Я сказал им, что поговорю с вами и вы откажетесь. Признав свою ошибку, вы подтвердите, что вы не хотите взять ни доллара от Управления. Вы не хотите, не так ли?

– Не хочу что, мистер Хаберман?

– Не хотите украсть ни одного доллара, мамаша. Вы ведь еще не обналичили чек, да?

Ее лицо посерело. Челюсть отвисла. Казалось, она вот-вот упадет в обморок. Я воспользовался случаем и оглядел ее жилище.

– Мамаша! Что это? Я не помню, чтобы у вас был этот сервиз. И эти фартуки. Мамаша, откуда вы их взяли?

Она тяжело опустилась на большой деревянный кухонный стул. Голос тоже с трудом ей повиновался.

– Всего с час назад, мистер Хаберман. В магазине на углу Лексингтон-авеню и 116-й улицы. Я… Я обналичила чек, который получила сегодня утром, и потом пошла в магазин и купила…

– ЧТО?!

Мое восклицание заставило ее сжаться. Она открывает рот, чтобы ответить, и не может. Она похожа на немую, пытающуюся выдавить звук. Только ей это не удается.

Взгляд на мое лицо говорит ей то, что она уже знает. Что она совершила непоправимое.

– О, мамаша, – вскрикиваю я, – как же мне вас теперь спасти? Вы обналичили чек. Вы совершили преступление. Вы даже не можете его вернуть. И вы… вы потратили деньги. Они определенно заберут у вас ребенка!!!

Я срываю с нее фартук и мну его в руках. Слезы ручьем текут из ее глаз. Душераздирающий крик, звуковой эквивалент мучительного «Крика» Мунка, срывается с ее губ. Она бьется в моих руках.

Мне потребовалось почти два часа, чтобы задурить ей голову. Для этого я вынужден был призвать весь свой многолетний опыт и значительную силу убеждения. Больше всего я боялся, что не смогу отговорить ее вернуть Управлению деньги. Я должен был убедить ее, что Управление будет рассматривать это всего лишь как простой жест и никогда не согласится принять ее деньги в качестве возмещения убытка. Так случилось, что у меня оказалась газетная вырезка в качестве необходимого мне доказательства, иллюстрирующая случай, когда получатель сделал попытку пополнить обворованные фонды своими собственными скудными сбережениями.

Нет, мамаша, – говорил я, подчеркивая тоном свои слова, – Управление никогда не проявляет снисходительности и понимания в таких ситуациях. И это вполне объяснимо. Слишком много раз в прошлом социальную службу разорят, настоящие преступники. Зарегистрировано, что только за прошлый год миллионы долларов были украдены клиентами.

С этого момента дело пошло легче. Пока мать вся согнувшись, сидела на стуле и содрогалась от рыданий, я убеждал ее снова и снова, что никому не скажу о ее проступке. Как ей повезло, что у нее такой социальный работник. Я объяснял ей, что, объединившись, мы сможем нанести удар по Управлению, этой жестокой системе.

– Нет, мамаша» никто не заберет у вас сына. Пока я ваш социальный работник, никто не посмеет это сделать. Даю вам слово. Обещаю!

Сегодня вечером я впервые остался с Бродски на целый вечер. Мать пошла в кино с подругой. Почему бы ей не пойти? У нее теперь есть деньги, и я настаивал!

Укутанный в теплое коричневое армейское одеяло и привязанньй к инвалидному креслу на колесах, малыш бывал на улице каждый день во второй половине дня в течение последних нескольких недель. Как я и ожидал, чем больше он получал возможность видеть мир, тем больше он открывал его. И тем ближе я подбирался, чтобы открыть его самого. Бродски, кажется, никогда не уставал от этого обмена. И я не уставал. Но были два правила для наших дневных экскурсий. Первое: он видит только прекрасное. Если я замечаю уродливую сгорбленную старуху, ползущую по другой стороне улицы, мужчину, страдающего базедовой болезнью в последней стадии, или даже собаку, задравшую ногу или присевшую для отправления естественной нужды, или, что еще хуже, ее хозяина, сгребающего совком ее экскременты, я быстро увожу Бродски прочь, как будто он немецкий еврей, на дворе тридцать девятый год и появилось гестапо. Мир для Бродски, должно быть, кажется Венецией времен Марко Поло, и Марко Поло – это я. Во время каждой поездки я дарую ему богатства, которые нельзя передать словами. Второе правило: он должен знать, что я единственный источник его ежедневной радости. Мать не является таковым и никогда не была. Каждый поворот его инвалидного кресла убеждает его в этом правиле. По мере того как я толкаю кресло, держу под определенным углом, двигаю вперед или оставляю на месте, поворачиваю, резко останавливаю, Бродский приходит к пониманию, что если он на колесах, то я водитель. Стартер, управляющий колесами и тормозами, под моим контролем.

С такой властью, оказавшейся в моем распоряжении, мне иногда бывает трудно сдержать себя, чтобы не отказать в чем-то Бродски. Как это было, когда мы на прошлой неделе были в музее. Он провел два часа, дотоплю рассматривая экспозицию изделий ручной работы американских индейцев тринадцатого века, и затем, когда я поднял его на второй этаж, чтобы он посмотрел «Гернику» Пикассо, клянусь, малыш испытал верх наслаждения. Одно легкое движение или поворот вправо или влево, и его мир погрузился бы в темноту. Буквально исчез бы. Но я не поддаюсь искушению. У меня мало достоинств, но одно из них – самодисциплина. Без этого никуда.

Это не означает, что ничто человеческое мне не чуждо. Всякое может случиться. Например, после того как я позволил Бродски несколько минут смотреть на «Гернику», разве я виноват, что споткнулся и растянул колено и мы должны были уехать оттуда преждевременно? Конечно, он не мог порицать меня за это. Не мог выразить свое недовольство. Хотя на следующее утро – в субботу, поэтому мне не нужно было идти на работу – я вернулся с ним в музей, чтобы посмотреть ту великолепную картину. Тогда в первый раз я провел уикенд (часть его) с Бродски. В этот день он получил несколько очень важных уроков. Снова он понял, кто его хозяин, кто контролирует его судьбу. А еще он понял, что я щедр и что он может рассчитывать на мое слово. Так как я заверил его накануне вечером, что мы вернемся в музей.