Скарлетт Томас - Наша трагическая вселенная

В течение всего обеденного перерыва, поглощая сэндвич с салатом, суп и еще один мандарин, я занималась тем, что калечила Зеба. Я представляла себе, как он падает в чан с кислотой, разбивается на спортивной машине, становится жертвой вооруженного ограбления, перерезает не тот проводок, пытаясь обезвредить бомбу, прошибает на бегу стеклянную стену или даже становится одним из тех немногих, кто решает сесть в вагон поезда, обреченного на крушение. Поезд сходит с рельсов и, несколько раз перевернувшись, катится под откос, пока наконец не загорается, и тогда остается единственный выход — выбить окно маленьким молоточком, который имеется в каждом вагоне для подобных случаев. Я представляла себе, как он тонет в бескрайнем море. Но такой вариант не годился: ведь утонуть — это уже безвозвратно. Невозможно утонуть наполовину и вернуться к нормальной жизни со шрамами, которые свидетельствовали бы о произошедшем с тобой несчастном случае. Я представляла себе, как Зеб терпит кораблекрушение, и потом думала, а что если применить выражение «потерпеть кораблекрушение» не к кораблю, а к человеку: тогда речь будет идти об уцелевшем — о том, кого выбросило на берег, изможденного и одинокого, но живого.

После обеда я открыла документ с остатками последней версии своего романа, — посмотреть, что из этого еще можно спасти. И не увидела там ничего нового: чуть больше тридцати тысяч слов, до боли знакомых и надоевших мне не меньше, чем мертвенно-бледное лицо, смотревшее на меня из зеркала каждое зимнее утро. Первый абзац я читала уже, наверное, не меньше тысячи раз и давно помнила его наизусть. За последние два года абзац ничуть не изменился, но вот наконец пришло время от него избавиться. Я создала новый документ и напечатала вверху на первой странице: «блокнот». План был такой: копировать и вставлять в новый документ все, что покажется полезным в старом варианте романа, а потом, уже имея некую основу, добавлять к ней записи из блокнота и, может быть, даже включить туда ту запись, которую я сделала сегодня. Проведя за старым документом около часа, я не нашла там ничего достойного нового варианта моей книги. Это меня обеспокоило, и тогда я создала еще один документ и, озаглавив его «Проблемы с этим романом (продолжение)», начала составлять в нем список своих недовольств. Пункты были такие: скучно; непонятно о чем; графоманство; отвратительная главная героиня; слишком депрессивно; никто ничего не хочет; никто ничего не делает; перед героями не стоит никаких вопросов; слишком много описаний. Тут я подумала, что из всего этого могло бы выйти неплохое начало для «Блокнота», и скопировала весь список на первую страницу романа. Я улыбнулась собственной наглости. Пожалуй, не было еще ни одного автора, даже самого постмодернистского и помешанного на метапрозе, который начал бы книгу с перечисления ее недостатков.

Число слов в моем романе теперь равнялось двадцати семи, и ощущение было такое, будто мне сделали клизму. Весь следующий час я читала свой настоящий блокнот и пыталась представить себе, как он будет выглядеть в напечатанном виде. Потом я сообразила, что в записи, сделанной мной этим утром, есть некая повествовательная энергия, и я добавила ее в роман, напечатав под списком проблем. Посмотрела, что получилось. Пока все это напоминало никуда не годный женский роман со смутными потугами на метапрозу. Я удалила оттуда отрывок про Любовный Интерес и скопировала его в новый документ под названием «Кусочки на будущее». Еще раз проверила число слов: их по-прежнему было двадцать семь. Что делать дальше, я не знала и поэтому решила уйти из библиотеки и съездить в Тотнес: забрать свою почту, раз уж теперь мы с Кристофером договорились, что я буду делать это сама. Двадцать семь слов за день работы — это наверняка рекорд, даже самые тяжеловесные постмодернисты не посмели бы со мной тягаться. Я подумала, что Зеб мог получить в детстве какую-нибудь «писательскую» травму, после которой вдруг чудесным образом обнаружил, что способен писать по четыре романа в год. Возможно, он умудрился выколоть себе оба глаза одним карандашом…

Оскар прислал мне обещанные книги. Они ждали меня на почте в Тотнесе в огромном мешке для корреспонденции. Кроме книг там был конверт вроде тех, в которых агентство присылало мне ведомости с незаработанными авторскими отчислениями, — его я открывать не спешила. Они никак не вязались друг с другом — тоненький конверт и огромный серый мешок, и, возвращаясь к машине, я чувствовала себя вором, пришедшим на место преступления, чтобы вернуть украденное и оставить пострадавшим письмо с извинениями. Мне вспомнилась еще одна буддийская притча. Учитель дзен сидит в своей хижине, и вдруг к нему является вор. Но у учителя нечего красть: все его имущество — это одежда, в которую он облачен. Учитель испытывает сострадание к вору, ведь тот проделал такой долгий путь совершенно напрасно, и решает отдать ему свою одежду. Вор берет одежду и убегает, а учитель смотрит в окно на ночное небо и думает: «Бедняга. Как жаль, что я не могу отдать ему и эту прекрасную луну».

Когда я добралась с книгами до машины, было уже почти четыре, и я сообразила, что если побуду здесь еще сорок пять минут, то смогу устроить Кристоферу сюрприз и подобрать его на автобусной остановке. Я снова поднялась на холм, где стояло здание почты, и некоторое время побродила по книжному магазину, выискивая книги о «Титанике» и пытаясь вычислить, о каком стихотворении Байрона говорил Роуэн. Я наугад открыла в нескольких местах «Дон Жуана» и «Паломничество Чайльд-Гарольда». С четвертой попытки я нашла нужный отрывок в «Паломничестве» и хотела было его купить, но книга стоила почти десять фунтов и, по всей видимости, представляла собой очень длинную трагическую историю в стихах. Похоже, «Чайльд-Гарольд» был одной из тех вещей, что я всегда хотела прочитать, но так ни разу не собралась. Кстати, я даже не прочла роман Агаты Кристи, столь любимый Роуэном.

Я планировала купить что-нибудь на обед в «Хэппи Эппл», и хотя лишних денег у меня не было, я все-таки пошла в «Баррел-Хаус» и взяла себе большой соевый латте, надеясь, что дома, возможно, еще отыщется банка консервированной фасоли. На столике в углу лежала большая стопка газет, среди которых был и свежий номер «Санди таймс». На обложке красовалась фотография Розы. Она уселась на стол, положив ногу на ногу, и смотрела в камеру настолько проникновенно, насколько это позволяли ее тусклые, ничего не выражавшие глаза.

Интервью с ней занимало целый разворот в одном из приложений, и посреди текста ярким цветом была выделена цитата: «Конечно, я верю в духов». Я бы никогда не подумала, что она решится поведать прессе о своем семейном полтергейсте, но вот, пожалуйста, она рассказывала о том, как они все пугались, когда по ночам у них дома летали книги, и что она до сих пор не осмеливалась покупать себе домой ничего хрупкого — мало ли что может произойти. Она рассказывала о том, что, готовясь к роли в фильме «Встреча в ночи», она окончательно убедилась в существовании необъяснимых вещей. «Ведь были времена, когда даже разведение огня казалось магией, — говорила она. — Когда-то и радио представлялось чем-то немыслимым, и телефон, и ключ, с помощью которого в машине разом запираются все двери. Мы считаем магией то, чего не можем объяснить». Материал был построен на сопоставлении неразрывно связанных между собой путей жизни и карьеры Розы, и оба они рассматривались с точки зрения сверхъестественных событий, присутствовавших и там и там. «Анна Каренина» упоминалась лишь в самом последнем абзаце, где говорилось, что съемки начнутся в мае. Я пробежала статью глазами и остановилась только на одной подробности, которую моя мать явно сочла нужным от меня утаить: роль Вронского предстояло сыграть Эндрю Грею. Дрю. Значит, в конце концов они все-таки сошлись. Ну или сойдутся теперь. Я прекрасно понимала, почему мать не стала мне об этом говорить, но про полтергейст-то она почему умолчала? И только сейчас до меня вдруг дошло, что мы не разговаривали об этом эпизоде с 1980 года: именно тогда он загадочным образом стал одним из «непримиримых противоречий», которые привели к разводу моих родителей.