Анне Рагде - Раки-отшельники

— Кто?

— Я был с ней на собачьих бегах в конце ноября, так что не думай, что я… Просто какой-то вечер. И вот…

— Она беременна.

— Да.

— И рассказала тебе об этом только сейчас? В конце февраля? Она же знала об этом целую вечность.

— Да.

— Но, Кристер, — сказала Турюнн и протянула руку через стол, чтобы схватить его. Он сложил руки на груди, откинулся на спинку стула и уставился на огонь в камине.

— Я же сказал, что поговорим завтра, — ответил он. — А ты все равно приехала. И это мне кажется как-то…

— Но мы же вместе! И ты должен рассказать мне, что происходит!

Он посмотрел ей прямо в глаза, уперся локтями в стол и сказал:

— Она не хотела мне говорить, пока не будет слишком поздно, чтобы делать аборт. Она хочет ребенка. Не важно, от меня или нет, просто хочет ребенка. И об этом она и решила мне рассказать. Я даже не знал, как реагировать, но она просила меня не беспокоиться, уверяла, что это — ее личная ответственность. Черт возьми! Бабы думают, что… только потому, что у них есть матка, они могут так просто играть чужими жизнями! Не беспокоиться… а моя ответственность… Полная жопа!

— При чем тут жопа? По-моему, очень разумно.

— Конечно, я собираюсь разделить ответственность! Сказал ей, что она, черт возьми, может указать меня в качестве отца.

— Ты так сказал, Кристер?

— Естественно. Я хочу ее поддержать.

— И поддерживать ее во время… беременности и дальше?

— Это же мой ребенок, Турюнн! Она носит моего ребенка! Конечно, я буду ее поддерживать, чтобы все было благополучно! И стану общаться с ребенком, буду ему или ей отцом.

Она допила воду, почувствовала, как холод опускается по пищеводу мимо легких, до самого желудка. Он раскраснелся и был так красив. Волчьего взгляда не было, глаза были круглыми и блестящими. Она встала.

— Ну, я поехала. Все было… прекрасно, Кристер.

— Сядь. Дурында. Нас это не касается, — сказал он, но язык жестов не соответствовал словам. Он сидел, не обнимал ее, не выказывал страсти. Он просто сидел, и собирался стать отцом, и думать мог только об этом.

— Неужели? Нас это не касается? Пока, Кристер. Удачи. Ты будешь замечательным отцом.

Он не стал ее провожать, даже не подошел к окну, когда она уезжала.

Никто не подрезал ее на практически пустынной дороге. Левый дворник потрепался посередине и оставлял следы слипшегося снега как раз там, куда падал ее взгляд.

Она заплакала только дома, стоя голышом перед зеркалом, с зубной щеткой во рту. Чистила зубы она совершенно механически, белая пена капала с подбородка. Ее довело отражение плеч в зеркале. Они были такими узкими и бледными. Одинокими, никто их не обнимает, никто не гладит. Ее плечи, это были ее плечи. Сейчас они завернутся в ночную рубашку и лягут под холодное одеяло, а завтра утром она проснется, и нечему будет радоваться, и по-прежнему с ней будут эти узкие белые плечи.

Ему пришлось сдержаться, чтобы не завопить, а только сказать:

— Нет, спасибо, я сам справлюсь.

— Хотела бы я посмотреть, Тур Несхов, как у вас это получится, — сказала Марит Бонсет.

Дело в том, что он еще ни разу не пробовал переодеть трусы. Было довольно утомительно их снимать, когда он ходил на биотуалет, а тут надо снять их совсем.

— Я справлюсь, — сказал он.

— Я работала нянечкой в больнице много лет до того, как стала домработницей. И видела стариковские пиписьки сотни раз. И столько же раз их подмывала.

Отец закашлял в гостиной, Тур же раскраснелся и не мог ни кашлянуть, ни сглотнуть. Он заерзал на кухонном стуле, отодвинул занавеску и долго и внимательно разглядывал градусник. Опустив занавеску, он уже забыл, сколько на улице градусов. Марит Бонсет, по счастью, опять развернулась к столу, где она резала овощи с таким усердием, будто ей за это платили. А ведь и в самом деле платили. Как хорошо, что работало радио.

— Сделайте погромче, — сказал он.

— Вот как, вы интересуетесь саамскими новостями?

На это он не смог ничего ответить и еще раз проверил температуру на улице. В больнице все по-другому. Когда женщины ходят в форме, то кажется естественным, что они возятся с больными, надо было только закрыть глаза и пережить это. Но когда баба, которая стоит посреди твоей собственной кухни заговаривает о пиписьках и попах, будто это совершенно обычное дело… Всему есть предел. Он почувствовал, как внутри закипает ярость, но взял себя в руки ради Маргидо, который послезавтра собирался в Данию. Наверняка они разговаривали с Марит Бонсет по телефону, так что не стоит сильно тревожить брата.

— Когда я закончу с готовкой, у вас будет суп на два дня, — сказала она.

— Спасибо.

Он услышал, что отец стоит у окна в гостиной, переступая с ноги на ногу, тапки шуршали по доскам. Он никогда не был в состоянии постоять спокойно, вечно топал, и это дико раздражало и слух, и зрение. Из одного окна видно было краешек дороги, в дальнем конце липовой аллеи, там, где стоял почтовый ящик, прикрепленный к деревянному шесту. И машина почтальона всегда была узнаваема. Сейчас оба они очень ее ждали. Вчерашняя газета тоже лежала в ящике, и им обоим будет сегодня по газете, так что не придется сидеть и слушать отцовские вздохи, медленно пролистывая страницы и примечая статьи, которые следует потом внимательно прочитать.

— Это она! — услышал он отцовский голос.

— Отлично, — сказал Тур. — Может, Марит Бонсет…

— Хватит называть меня по фамилии! — сказала она, не оборачиваясь. — Звучит по-дурацки. И я буду делать то же самое, пока вы оба не перестанете.

— Фру Бонсет, — сказал он.

— Марит! — сказала она.

— Мы к такому не привыкли.

— К чему не привыкли? — спросила она и обернулась. С рук капала вода.

— Вы можете принести почту? — попросил он и перехватил ее взгляд, к черту стариковские пиписьки, он хотел, чтобы газеты немедленно оказались дома.

— Конечно, могу, — ответила она. — Но я не понимаю, почему Турмуд Несхов не в состоянии прогуляться до почтового ящика, раз уж он управляется с дровами?

На какое-то время отец затих в гостиной, даже тапки перестали шуршать. Но потом он зашаркал к ним, молча прошел мимо и вышел в коридор. Осторожно закрыл дверь за собой на кухню, и Тур даже сквозь саамскую болтовню по радио услышал, как он возится с ботинками и курткой.

Спустя длительное время отец медленно прошествовал перед кухонным окном. И еще через какое-то время, показавшееся вечностью, он зашел в дом. Он долго провозился в прихожей, потом открыл дверь, положил газету и два конверта на стол перед Туром и продолжил свой путь в гостиную со второй газетой в руках. Щеки его раскраснелись.

— Прогулка вам только на пользу. И так ежедневно, — сказала Марит Бонсет, не оборачиваясь.