Кристофер Ишервуд - Фиалка Пратера

Мне казалось, что всю жизнь я жил по чьей-то указке. Рождение — оно сродни походу в ресторан. Официант подходит с кучей предложений. Спрашиваешь у него совета. И ешь то, что он принес, думая, что тебе это нравится, потому что это дорого, или редкость для этого времени года, или это блюдо обожал Эдуард VII. Тебе предлагают плюшевого мишку, футбол, сигареты, мотоцикл, виски, Баха, покер, культуру Эллады. А напоследок еще одно весьма необычное блюдо — Любовь.

Любовь. От самого слова, его вкуса, запаха внутри меня начинает что-то трепетать. Ах, Любовь… В то время она представлялась мне в облике Дж.

Весь последний месяц я был влюблен в Дж. Я влюбился с первого взгляда, на какой-то вечеринке. На следующий день я получил первое письмо, открывшее врата к внезапному, немыслимому, хотя, как оказалось тогда, вполне реальному и, как кажется теперь, безнадежно-неизбежному успеху, вызывающему легкую зависть у моих друзей. На следующей неделе или чуть позже, когда мое сотрудничество с «Империал Балдог» завершится, мы уедем. Наверно, на юг Франции. Все будет восхитительно. Мы будем плескаться в воде. Валяться на солнце. Улыбаться случайному фотографу. Сидеть в café. Взявшись за руки, стоять на балконе и любоваться морем. Немея, замирая от счастья, я укрою его от чужих глаз. Я буду алчен. Ревнив. Как фокусник, я буду одно за другим доставать из своей шляпы чудеса и показывать их. А потом («потом», о котором никто не думает и которого никогда не ждет) наступит пресыщение, все эти чудеса и фокусы надоедят или мне, или Дж. И мы очень вежливо, нежно, с щемящей тоской опуская глаза, расстанемся. Расстанемся, пообещав друг другу сохранить нашу дружбу. Расстанемся, вкусив горечь противоядия от той судорожно-мучительной ревности, которой уже не суждено будет вспыхнуть, доведись однажды одному из нас встретить другого под руку с кем-то еще.

Счастлив мой бог, что я ни словом не обмолвился Бергманну о Дж. Он бы присвоил себе и это, как он поступал со всем, что попадалось на его пути. Это — мое и останется моим навсегда. Даже когда от нас обоих, и от Дж., и от меня, останется лишь надпись на табличке, уцелевшей от храма нашей тщеславной суетности.

После Дж. будет K., Л., М. и так далее по алфавиту. Здесь нет ничего от сентиментального цинизма или циничных сантиментов. Ведь на самом деле я жажду вовсе не Дж. Прелесть Дж. мимолетна. Она пройдет, а жажда останется. Жажда возвращаться в темноту, в постель, ощущать руками теплую наготу другого тела, где все едины — Дж., К., Л. или М. Где нет ничего, кроме близости и мучительной безнадежности объятий. Кроме алчущей плоти, которая поглощает все остальное. И когда все позади, проваливаешься в сон без сновидений, сон, похожий на смерть.

Смерть, желанная, отталкивающая. Спасительный сон. Приходу которого ужасаешься. Смерть. Война. Безмятежно спящий город, обреченный рухнуть под бомбами. Нарастающий гул моторов. Залпы орудий. Крики. Складывающиеся, как карточные домики, дома. Смерть всего и вся. Моя смерть. Смерть мира, такого яркого, знакомого, вкусного, настоящего. Смерть с ее армией страхов. Не явных, не будничных. А куда более страшных, потаенных, детских. Страхов прыгнуть с вышки в воду, быть укушенным соседской собакой, приоткрыть дверцу бабушкиного буфета, пройтись по темному переулку, пропороть гвоздем руку. И над всем этим витает Страх Первобытный, перед которым немеют слова: страх испытать страх.

От него не уйти. Можно убежать на край земли (тем временем мы свернули на Слоун-стрит), можно охрипнуть, взывая о помощи к мамочке, можно до хруста стискивать зубы, от него не спасают ни алкоголь, ни наркотики. Этот страх занозой сидит в сердце. Я обречен вечно таскать его с собой.

Но если он мой, если он и впрямь внутри меня… Тогда… может… И тут в непроглядной дали передо мной возникает, подобно еле заметной вязи козьих тропок, вьющихся по горам и на миг выхваченных отблеском луны, пробившейся сквозь облака… путь. Путь, ведущий к спасению. Туда, где нет ни страха, ни одиночества, где нет нужды ни в Дж., ни в К., ни в Л., ни в М. Вот он мелькнул перед глазами. Какую-то долю секунды я видел его совершенно отчетливо. Но вот облака сомкнулись, и моей щеки коснулся потусторонний, нечеловеческий холод, долетевший с безмолвных горных пиков. Нет, мне никогда не пройти по нему. Уж лучше страх и одиночество… А ступив на этот блеснувший во тьме путь, я исчезну. Перестану быть собой. Быть Кристофером Ишервудом. Нет, никогда. Это страшней бомбежек. Страшней невстреченной любви. Любви, которую уже не повстречать.

Я хотел повернуться к Бергманну и спросить его: «Кто вы? Кто я? Зачем мы здесь?» Но актерам не положено задавать подобные вопросы во время игры. Мы сами написали роли друг другу, Кристофер — Фридриху, Фридрих — Кристоферу, и пока мы рядом, мы обречены доиграть их. Сырые диалоги, дурацкие костюмы, аляповатый грим, гротескные персонажи: маменькин сынок, чудаковатый иностранец с потешным выговором. Куда там «Фиалке»! Впрочем, суть не в этом. (Мы уже дошли до дверей бергманновского дома.) А в том, что если отбросить маскарадные отрепья, разгрести высказанный и не высказанный друг другу сор хулы и лести, мы знали. Знали, что, скрытые шелухой внешней благопристойности, сошлись две души, безликие, безымянные. Встретились, узнали и обняли друг друга. Он был моим отцом. Я — его сыном. И я очень любил его.

Бергманн протянул руку:

— Спокойной ночи, дитя мое.

И вошел в дом.

Мне так и не довелось увидеть «Фиалку Пратера».

Ее показали в Лондоне, она произвела фурор, получила восхищенные отзывы.

(Увидев на экране твое имя, — писала матушка, — мы так загордились, так хлопали в ладоши. Ричард все повторял: «Узнаю братца Кристофера!» Хотя должна признаться, мне кажется, Анита Хейден не слишком подходит на роль невинной девушки. У нее, конечно, ангельский голосок…) Потом фильм повезли в Нью-Йорк, американцы были в восторге, позабыв свою предвзятость к английскому кино. «Фиалка» прошла даже в Вене.

Несколько месяцев спустя я получил письмо от Лоуренса Дуайта, отдыхавшего в Париже.

«На днях заходила моя здешняя знакомая, страшно возмущалась. Она ярая коммунистка, не устает восхищаться политической сознательностью французских рабочих; но ей — увы! — кажется, что окрестные пролетарии словно с цепи сорвались, очертя голову кинувшись смотреть эту чертову „Фиалку Пратера“, бездарную английскую поделку, от которой скривится даже младенец и от которой за версту разит контрреволюционным душком, а посему ее необходимо запретить. И все это тогда, когда за углом при пустом зале идет потрясающий русский фильм.

Видел я этот шедевр. Банальный любовный треугольник: толстомясая девица, парень, а посередине трактор. Правда, по техническому уровню они обогнали „Балдог“ лет на сто. И ведь понятия, бедняги, об этом не имеют…»